себя помню, дед отправлял меня туда на все каникулы. С восьми лет я ездила самостоятельно, 31 мая садясь в электричку на Киевском вокзале и 31 августа возвращаясь в Москву дочерна загорелая, пропыленная, с выгоревшими волосами. Соха была таким же неотъемлемым элементом моего детства, как Степаныч, Милка, соседи-цыгане, книги, рояль. Как и дед, я звала ее в глаза – Егоровна, за глаза – Соха, и мне в голову не приходило выяснять, кем она, собственно, мне приходится. Кроме нее, в Крутичах жили четыре древние бабки, до асфальтового шоссе нужно было шагать полями километров пять, до станции – почти столько же лесом, а с трех сторон деревню окружал глухой лес с лосями и медведями. По окраине деревни бежала узенькая речушка Крутька, заросшая по берегам ракитником, за Крутькой лежал необъятный луг, поросший всевозможной травой и благоухающий так, что на него слетались все окрестные пчелы, а за лугом начиналось болото и лес.
Дом Сохи – голубой, облупившийся, с белыми наличниками на окнах и петушком на венце крыши. Все уже довольно старое, но ладное и не обветшавшее. Вокруг дома – огромный сад из старых яблонь, слив и вишен, огород, наполовину состоящий из грядок с лекарственными травами, за косым забором – традиционные ряды картошки, а за картошкой – опять травы. Соха была известной на всю область знахаркой, и лечиться к ней приезжали даже из Москвы.
При первом взгляде на Соху люди обычно теряются. Представьте себе гвардии полковника в отставке с прямой спиной, широкими плечами, ростом метр восемьдесят, с морщинистым лицом, серыми, холодноватыми глазами, со сталью в голосе и непреклонностью во взгляде. Оденьте полковника в длинную сборчатую юбку и старую, но чистую вязаную синюю кофту, на голову повяжите платок в голубых незабудках, на ноги натяните теплые чуни. Подпояшьте его фартуком с объемистыми карманами, из которых постоянно высыпаются какие-то сухие семена и соцветия. Это будет уже не полковник, а Антонина Егоровна Сохина, Соха. В молодости она была очень хороша собой и похожа на Марлен Дитрих, о чем свидетельствует фотокарточка пятидесятилетней давности, пришпиленная над комодом.
В доме Сохи всегда очень чисто, крашеные полы отмыты до блеска, покрыты домоткаными дорожками, занавески на окнах вышиты розами и диковинными листьями (Маруське зимой нечем больше заняться). Всюду – на стенах, на полках, на огромной беленой печи – травы, почки, высушенные цветы. Из-за этого в доме Сохи всегда стоит запах летнего луга. На стене копия картины Маковского «Дети, бегущие от грозы». Копия плохая, выполненная деревенским пьяницей-художником. На ней девочка, несущая брата, изображена совсем взрослой девушкой лет восемнадцати и очень похожей на Маруську. На другой стене – книжные полки. Одна занята различными изданиями и журналами по садоводству, цветоводству и консервированию: сад у Сохи самый лучший в деревне. Деревенские бабки завидуют, шепчутся, что все это из-за того, что Соха – ведьма, поэтому у нее и растет все само. То, что результата можно добиться одним только грамотным ухаживанием, им и в голову не приходит. Много у Сохи и других книг, читать она, в отличие от деревенских, любит и не ленится ходить зимой на лыжах за семь километров в село Сестрино, где есть библиотека. Часто книги ей подбрасываем я или дед, кое-что покупает Маруська, когда ездит в Москву. Но Маруська, которая сама никогда не читает, выбирает книги по принципу «солидности»: чем толще и непонятнее, тем лучше.
«У, дура… – ругается Соха, отправляя на самую дальнюю полку какую-нибудь раззолоченную „Историю русского масонства“ или „Географический атлас Южного полюса“. – Хоть бы на заглавие посмотрела, ей- богу… Вот саму заставлю читать, узнаешь тогда! Денег грохнула кучу, а никому не надобно! Лучше бы про любовь что взяла!»
«Не поздно вам про любовь-то?» – нахально интересуется Маруська. С визгом уворачивается от метко запущенного валенка и с ногами прыгает ко мне на кровать. Ее зеленые глаза смеются, на них падает светлая прядь волос, и Маруська становится похожей на русалку из сказок Пушкина.
Маруська появилась у Сохи, когда мне было лет восемь, а ей – пятнадцать, и откуда она взялась, я не задумывалась. В детстве вообще редко задаешь себе такие вопросы. Мне было достаточно того, что летом было с кем бегать на речку и в лес: других детей в Крутичах не бывало даже на каникулах. Чаще всего Соха отправляла нас с Маруськой за травой, мы уходили на рассвете и возвращались, усталые вмертвую, уже при свете месяца.
Больше всего я любила бывать на большой круглой поляне в лесу, до которой нужно было пробираться больше часа сквозь ельник, орешник и густые заросли папоротника. Высокие травы на поляне сильно и остро пахнут, деревьев нет ни одного, зато точно в середине торчит растрескавшийся деревянный столб, весь черный, словно опаленный, и закругленный сверху. Соха как-то обмолвилась, что этот столб – испорченный временем идол славянского бога Перуна. За Перуном, сквозь темные стволы елей, едва можно разглядеть маленькое лесное озерцо. Когда я, раздевшись, ступаю на замшелые мостки, желтоголовые ужи бесшумно соскальзывают с них и плывут, выставив головки. Мне не хочется пугать обитателей озерца, я осторожно, стараясь не волновать заросли травы, захожу в воду, но Маруську законы водяного общежития не волнуют, она влетает в озерцо с шумом и брызгами; завопив, вдруг пропадает с головой, выскакивает в столбе воды, хохочущая:
«Ой, глубоко, до дна не достать!»
Я медленно плыву к середине. Внизу, сквозь зеленоватую толщу, видны мелкие камешки, песок. Над головой, в венке зеленых листьев и ветвей просвечивает голубеющее окно неба. Я закрываю глаза и привычно вызываю свой зеленый шар. Здесь, на поляне, он всегда почему-то приходит гораздо быстрее, чем дома перед сном. Холод воды уходит, мне становится тепло, почти горячо. Из странных ощущений меня выдергивает крик Маруськи:
– Эй! Санька! Замерзла, что ли?
Шар пропадает. Я выхожу из воды и через минуту обо всем забываю.
…К Крутичам мы с ребятами подошли, когда было уже совсем темно. У Сохи не спали, в доме горела керосиновая лампа.
– Нас точно отсюда не попрут? – озабоченно спросил Шкипер.
– Не бойся. – Я открыла калитку, прошла по расчищенной дорожке между наваленными в мой рост сугробами, постучала в окно. В доме метнулись тени, и на крыльцо выбежала Маруська в ночной рубашке и обрезанных валенках на босу ногу.
– Санька, это ты?! – поразилась она. – Чего это ты среди недели, случилось что? Степаныч здоров?
– Здоров. Я с людьми тут.
Ребята подошли ближе. Первое, что я увидела, – ошалелые глаза Шкипера. Он молча смотрел на Маруську. Лампа была у нее за спиной, и ночная рубашка высвечивалась насквозь, но Маруська, изумленно разглядывающая чужих людей, этого не замечала.
– Закройся, дура, – шепотом сказала я.
Маруська спохватилась и юркнула в дом, на ходу крича:
– Егоровна, тут Санька стадо какое-то привела!
– Вот это я понимаю! – восхищенно сказал Ибрагим. – Вот это герла! Буфера у ней что надо, а, пацаны? Шки-и-ипер, ну что такое? Я ж так, к слову…
– К слову, я тебе сейчас откручу… – Что именно он открутит, Шкипер указал конкретно, на этот раз не постеснявшись меня.
Ибрагим открыл было рот, но тут на пороге появилась Соха и жестом пригласила нас внутрь.
Оказавшись в доме, я первым делом протянула письмо от деда. Соха отошла с ним к освещенному лампой столу, не спеша надела очки и принялась читать. Ребята, не зная, что им делать, стояли у порога. Маруська, уже успевшая одеться, копошилась за печью, гремела кастрюлями, разогревая на всякий случай ужин. Я была уверена, что после просьбы деда Соха не выгонит непрошеных гостей. И действительно, скоро прозвучало сухое:
– Раздевайтесь. А с тобой что?
Вопрос был адресован Шкиперу, но посмотрела Соха на меня. Я поняла, что в электричке почуяла правильно, и кивнула.
– Ничего со мной, – помолчав, сказал он.
– Врешь. Покажи. Хуже не будет.
– Незачем.
– Тогда пошел вон. Утром поезд на Москву будет.
Шкипер покраснел, это было заметно даже при слабом свете лампы, на скуле его зло дернулся желвак.
