нормально, все так и должно быть. С вашей девочкой все будет хорошо.
– К ней можно? – как у врача, спросил Буров.
– Можно, но не нужно. Она спит.
Буров в упор смотрел на нее. Когда они входили в квартиру, он пообещал себе, что будет крайне внимателен и заметит любое притворство. Но сейчас, глядя на лицо Погрязовой с закрытыми глазами, он подумал, что для того, чтобы так имитировать предсмертное состояние, нужно быть Сарой Бернар в расцвете таланта.
– Я отвезу вас домой. Где вы живете?
– Не надо. Я позвонила, за мной сейчас приедут.
Через несколько минут действительно раздался звонок в дверь. Буров открыл. На пороге стоял… чеченец. Или дагестанец. Лет тридцати, с узким лицом, непроницаемыми, близко посаженными глазами. В черной кожаной куртке и широких штанах – классика Черкизовского рынка.
– Александра Николаевна?.. – гортанно вопросил он через плечо Бурова, словно того не было вовсе.
– Да, Абрек, минуту… – отозвалась из комнаты Погрязова. Кавказец, не вытирая ног, прошел в комнату, вскоре показался оттуда, ведя под руку Александру. Молча подержал ей пальто, что-то проворчал не по- русски. Погрязова не ответила ему. С порога она обернулась:
– Владимир Алексеевич, я приеду завтра в восемь вечера, предупредите Машу. И еще… Я забыла вылить воду. Пожалуйста, прямо сейчас вылейте таз. Прямо сейчас, это очень важно. Идите. Обещаю, что все получится.
– Как скоро? – не удержался Буров.
Кавказец, придерживающий дверь для Погрязовой, резко обернулся, Буров заметил пренебрежительную гримасу на его лице. Парень явно хотел что-то сказать, но Погрязова мягко толкнула его ладонью в спину:
– Абрек, иди, иди… – И, вслед за парнем шагая за дверь, ответила: – Через десять дней.
Буров закрыл за ней дверь и сразу же пошел в комнату дочери. Маша спала в своем кресле-каталке, свесив руку до пола. Светлые волосы, рассыпавшись, лежали на ее лице. Буров убрал их, осторожно поднял дочь на руки и отнес в постель. Маша не проснулась. Что-то попалось под ноги. Буров увидел таз, шепотом чертыхнувшись, поднял его и вынес из комнаты.
Вода была черной. Не такой черной, как тушь, а скорее, как вода из торфяного болота. Буров долго, изумленно разглядывал ее, попробовал пальцем. Палец остался чистым. Разозлившись, он подумал: разведенная краска, для эффекта. Это будет легко вычислить: если вода постоит какое-то время, обязательно на дно таза выпадет осадок. То-то она так беспокоилась о том, чтобы он вылил воду… Аферистка, такая же, как и все они. И он хорош, купился… Буров оставил свет в ванной, разделся и лег спать.
Среди ночи заверещал телефон. Не открывая глаз, Буров нащупал рядом с собой трубку. Снимая ее, глянул на светящиеся часы: полпятого утра.
– Алло?.. Кто это?
– Конь в пальто! – рявкнул в трубку незнакомый гортанный женский голос. – Воду вылей, придурок, мозги есть у тебя или пропил?! Санька из-за тебя четвертый час заснуть не может!
– Что?.. – ошарашенно переспросил он. – Кто вы?
– Воду вылей, сволочь, убью!!! – в трубке запикало.
Буров встал. Натыкаясь на стены, побрел в ванную, где горел свет.
Вода в тазу была по-прежнему черной. Никакого осадка не наблюдалось. Буров опрокинул таз в ванну, смыл остатки воды душем. Криво усмехнувшись, пожелал:
– Спокойной ночи, Александра Николаевна.
Погасив свет, он вернулся в постель, но сна уже не было. В окне на фоне сереющего неба выступили темные очертания домов, кое-где уже горел свет. Буров закурил прямо в постели, чего не делал уже лет пятнадцать. Закрыв глаза, подумал: неужели в самом деле что-то получится? Неужели Маша… Он боялся даже думать о том, что дочь снова сможет ходить. Но, может, хотя бы на костылях, хотя бы немного?..
– Папа! – послышался голос дочери. Буров вздрогнул, уронил сигарету. Ругаясь, кое-как затушил пальцами рассыпавшиеся по одеялу искорки и вылетел из комнаты.
Часы показывали семь. Маша, потягиваясь, сидела в постели.
– Куришь? – с упреком сказала она. – Запах на весь дом.
– Извини. А как… как ты себя чувствуешь? – Бурову уже казалось, что все произошедшее – сон. Не было никакой вдовы Шкипера в его кабинете, не было машины, летящей по темному городу, не было почерневшей воды в тазу.
– Нормально. – Маша обеими руками взлохматила волосы. – Пап, а она кто?
– Кто – она? – глупо переспросил он.
– Ну-у, эта женщина… Александра Николаевна. Так неудобно получилось, мы разговаривали- разговаривали, а потом я, кажется, заснула. Она не обиделась?
– Н-нет… Она что… Она тебе понравилась? – Буров присел на край кровати. – А о чем вы говорили, если не секрет?
– Да так… – Маша пожала плечами. – Про музыку, про Интернет, про тебя, про маму… Про аварию тоже рассказала. Я хотела показать ей фотографии в компьютере – и вдруг заснула, как дура. Она кто, папа? Она сказала, что я смогу ходить!
Буров молчал, собираясь с распрыгавшимися мыслями. Получалось, что Маша обсуждала с незнакомой женщиной темы, на которые они не говорили уже два года. А о матери, которая в тот проклятый день сидела за рулем их машины, она отказывалась разговаривать даже с психологом во время реабилитационного курса. Так и говорила: «Я не буду это обсуждать». А тут…
– Папа… Папа, ты слышишь меня? О чем ты думаешь?! – рассердилась в конце концов Маша. – Ты сегодня очень занят?
– Нет… Не очень. А что?
– Ты можешь купить мне костыли? Любые, самые дешевые. Я должна попробовать.
– Куплю… Куплю. Если ты хочешь, если ты уверена… – промямлил Буров. Демонстративно покосился на часы и спасся бегством.
Ровно через десять дней Буров вышел из машины около дома на Северной улице в районе Таганки. Утром он позвонил Александре, чтобы условиться о встрече. Та назначила довольно странное время: девять вечера. «Впрочем, если это поздно, давайте завтра». Но ждать до завтра Буров был не в состоянии. Он не знал, что ему думать, как понимать то, что произошло.
Все случилось сегодня, в час ночи. Бурова разбудил отчаянный крик. Кричала Маша, и он, свалившись с кровати, в трусах кинулся в комнату дочери. Там было темно; Буров хлопнул по выключателю, свет ударил по глазам, и он не сразу разглядел стоящую посреди комнаты дочь. Маша балансировала, держась за кресло, и кричала, как в детстве, – пронзительно, со слезами: «Папы-ы-ычка-а!»
Буров кинулся к ней – и Маша тут же упала. Лежа на спине на полу, она сжимала костыль и кричала, кричала во все горло: «Я могу! Я могу! Я могу, папка, я могу-у-у!»
Буров уложил ее на постель и, как был, в трусах и одной тапке, помчался звонить Погрязовой. К счастью, она сразу взяла трубку, спокойно объяснила, что все идет как надо, и посоветовала съездить в медицинский центр, где наблюдалась Маша, поговорить с врачами.
В медицинском центре «Авиценна», куда Буров привез сияющую Машу к самому открытию, посмотреть на нее сбежался весь персонал. Профессор Перельман только разводил руками. Услышав от взбудораженного Бурова историю с целительницей, он было недоверчиво поморщился, но, когда Буров произнес фамилию Погрязовой, улыбаться перестал: «М-м-м… странно. Я думал, она давно не практикует». – «Вы ее знаете, Семен Маркович?!» – поразился Буров. – «Сашеньку-то Погрязову? М-м, неплохо. Деда ее знал лучше, исключительный был хирург, Иван Степанович Погрязов, да… Его посадили перед самой кончиной Сталина, – если помните, было такое дело о врачах-убийцах. Внучку он вырастил один, мать Сашеньки умерла при родах, отца там, кажется, сразу не наблюдалось, а бабушка года через три умерла. Редкой была красоты женщина, Сашенька очень на нее похожа. У нее воистину дар божий, и с каждым годом все сильнее. Но, как я знаю, она мало кого берется лечить и никакой рекламы себе не делает.
