сигналов, перехваченных рядовым Тишковым.
Стецких почтительно смотрел. Никогда нельзя было угадать, принял ли он к сердцу сказанное. Это раздражало Чаушева. Одно только вежливое, послушное внимание изображалось на его красивом, чересчур красивом лице.
— Что мы можем требовать от солдата! — сказал Чаушев сердито. — Его задача…
Впрочем, этого еще недоставало! Растолковывать офицеру, прослужившему уже почти год, задачу младшего в наряде. Он же помогает старшему, то есть часовому, стоящему у трапа, и не должен отходить далеко. А пароход не прозрачный! Пора лейтенанту знать порт, знать наизусть, — все причалы и посты. Где находится солдат, что он видеть обязан и что он может заметить лишь случайно.
— Спасибо, поймал хоть часть морзянки. Я вот хочу вас спросить, товарищ Стецких, долго ли вы будете у нас… прямо скажу, новичком.
Стецких покраснел.
— Вам не нравится, что Бояринов вас обходит, — продолжал подполковник. — Да, да, задело вас, я же не слепой. И хорошо, что задело! Вы в штабе, а он в подразделении, вы по службе выше его. А совета он у вас не просит. У меня просит…
— Я не фигура, — сдавленно проговорил Стецких и еще гуще залился краской.
— Вот как! А почему не фигура? Кто мешает стать фигурой? Недоумеваю, товарищ Стецких.
— Все же, разрешите полюбопытствовать, — начинает он. — Вы сказали, вы бы иначе поступили в данном случае, с сигналами… А конкретно, — как?
— Не поняли?
— Никак нет.
Гулкие шаги раздаются в коридоре. Это Бояринов; его слышно издали. Он входит, стуча каблуками, плотный, очень широкий в плечах. Все на нем тяжелое, как латы, — сапоги, обильно смазанные гуталином, длинная темно-серая шинель.
Бояринов считает, что сигналы предназначались кому-то на пароходе «Вильгельмина». Вполне допустимо, — думает Стецких, — Бояринов особой смекалкой не блеснул. А начальнику он нравится! Чаушев одобрительно наклонил голову и подвинул старшему лейтенанту свой рисунок.
— Точно, — сказал Бояринов.
— Скрытно от наряда, — подхватил Чаушев.
— Именно, что скрытно, — вторит старший лейтенант, сильно нажимая на «о».
Это долбит и долбит барабанные перепонки Стецких. Старший лейтенант, оказывается, допускает и другие возможности. Часа два он не спал, бегал ночью по причалам, выяснял, — где еще могла быть принята загадочная световая депеша. Был даже за воротами порта. В порту фронт видимости довольно широкий, ряды пакгаузов, в ту пору безлюдных, два парохода у стенки, «Вильгельмина» и «Щорс». А в городе только одно подходящее здание. Оно выше пакгаузов, выше деревьев парка, — это институт.
— С пятого этажа свободно, — говорит Бояринов — Прямо в окна брызнуло.
— Там общежитие, — сказал Чаушев.
— Так точно.
«А дальше что? — откликается про себя Стецких. Да, видать могли на „Вильгельмине“, и на наших судах, у пакгаузов и в общежитии. А кто принял сигналы? Мы не в силах установить, да нам, пограничникам, и не положено…»
— Ты отдохнул, Иван Афанасьевич? — спрашивает Чаушев. — А то домой ступай.
— Порядок, — отвечает Бояринов и встает.
— Насчет Тишкова, — удерживает его начальник. — Как, Иван Афанасьевич, не довольно ему в младших ходить?
— Хватит, товарищ подполковник. Он себя показал неплохо. Парень старательный.
— Пустим старшим.
Наконец Бояринов уходит. Стецких выпрямляется в кресле и встречает спокойный взгляд подполковника.
Чаушев доволен, — ему давно хотелось вот так столкнуть лбами этих двух офицеров, таких несхожих. В кабинете остался запах сапог Бояринова. Сапожная мазь и лимон… Чаушев улыбается.
Стецких мнет пальцы, ощущая улыбку начальника. Эх, неудачно начался день!
— Вам, стало быть, нечего обижаться на Бояринова, — слышит он. — Что вы могли ему посоветовать? Он и действовал на свое усмотрение. Действовал правильно, в чем я, собственно говоря, и не сомневался.
Дошло ли до Стецких? Или он по-прежнему считает себя правым… Положим, он не нарушил буквы устава. Нет, в этом его не упрекнешь. Устав затвердил назубок. Но вот дух его, требования жизни… Неглупый, воспитанный, — а буквоед. Молодой, — а формалист. Службу свою вымерил вон по той панораме на стене, — до ограды порта и ни на шаг дальше.
— У меня к вам все, Стецких.
Слово «буквоед» просилось с языка. Но ведь обидится! Чаушева несколько минут не покидает впечатление контраста, — Стецких и Бояринов.
Стецких, разумеется, считает Бояринова гораздо ниже себя. А он — Чаушев — в глазах Стецких, небось, придира, чудак, которому не усидеть в рамках устава. Да, старый чудак!
Эта мысль смешит Чаушева. Однако из-за буквы устава спорить иной раз приходится не только с лейтенантом Стецких, а с людьми куда старше по званию.
Эх, соединить бы в одно: умную, хозяйскую хватку Бояринова и культуру Стецких, его аккуратность…
Телефонный звонок. Это капитан Соколов. Он должен срочно видеть подполковника.
— Жду вас, — говорит Чаушев.
Он смотрит на часы и открывает форточку. Пора проветрить. За окном у борта плавучего крана, дотаивает последняя льдина — серый комок на голубой весенней воде.
4
В общежитии института, в комнате со схемой мотоцикла на стене, — Вадим и Лапоногов.
Толстые пальцы Лапоногова тискают тонкую ткань, ищут и расправляют глянцевые, бархатные этикетки с маркой «Тип-Топ». Он сопит, издает губами какие-то чавкающие звуки, словно пробует товар на вкус.
— Нейлон с начесом, — смачно произносит Лапоногов. — Барахлишко люкс.
Отбросил блузку, скорчил гримасу, будто внезапно нашло отвращение.
— Игрушку свою купил? Тарахтелку?
Лапоногов смотрел на плакат. «Мотоцикл! — сообразил Вадим. — Откуда он знает? Или Валька сказал?..»
— Не так просто купить.
— Много не хватает тебе?
— Всего-то полторы сотни накопил. — Вадим даже вздохнул. Он отвечал искренне. И была еще надежда — завоевать любым путем откровенность Лапоногова.
Тот вскочил, подошел к столу. Взял тетрадку Вадима по физике, только начатую, полистал.
— Давай пиши! — пробасил Лапоногов и протянул Вадиму тетрадку.
— Что писать!?
— Товарища хочешь выручить? Пиши! Улица Кавалеристов, одиннадцать, квартира три, Абросимова.
Вадим, онемев от недоумения, записывает.
— Может, Валюху самого там застукаешь. А нет, — она скажет, она в курсе… Да барахло не забудь, захвати ей… Мигом язык развяжет, — понял?
— Постойте! — крикнул Вадим.
Лапоногов шагнул к двери. Вполоборота, уже держась за скобу, кинул:
— Все! Ничего я у тебя не видел, ничего тебе не говорил.
Дробный хруст — то Лапоногов, как тогда, в институте, тряхнул рукой в знак прощанья. Шаги уже стихли, а резкий хруст костяшек все еще слышится Вадиму, — завяз в ушах.
Вадим один в комнате, — один с чужими, пугающими вещами на койке, с адресом в тетрадке, на первой
