— Высококачественный… Будто я продукт, ветчина какая-нибудь.
— Нет, не ветчина, я мясного не ем.
— А ты что, друзей ешь?
— Нет у меня больше друзей, врубись, пожалуйста. Я сказала сейчас нечто странное, предполагается, что ты спросишь почему.
— Мой агент забыл прислать мне сценарий. Ну… почему?
— Почему что? — спросила она, убедительно изобразив недоумение.
— Почему у тебя больше нет друзей?
— Они протухли. Я не знала, что у них ограниченный срок годности. Это нужно всегда проверять. Мои любимые друзья вдруг начали портиться, покрылись зелеными пятнами, довольно-таки противными с виду. То, что они говорят, стало пованивать…
— Это опасно, можно отравиться.
— Да, подхватить сальмонеллез…
— Ты выкинула их на помойку?
— Нет, этого не потребовалось, они сами кинулись в свою дебильную жизнь.
— Суровая ты девушка.
— Извини, ты путаешь текст. По роли надо сказать: «Ты классная девушка».
— В сценарий на завершающем этапе внесли поправки.
— Вечно я обо всем узнаю последней!
Девушка вдруг замерла и хлопнула себя по лбу. Она уставилась на Антуана, словно спохватившись.
— Мы же пропустили сцену знакомства! Пропустили сцену знакомства! Придется все переснимать. Иди обратно на скамейку…
— Слушай, — перебил ее Антуан, — можно же потом доснять. Ведь существует монтаж.
— Да, ты прав. Давай пройдем чуть-чуть молча, а потом познакомимся. Мотор!
Они прошлись по узким парковым аллеям, по лужайкам, поглядывая на деревья, на птиц. Теплый воздух был ослепительно светлым, почти искрился. Сентябрь стоял небывалый: он наивно игнорировал близость осени, держался гордо, не сгибаясь, расходуя последние силы лета так, словно они были неиссякаемы.
— О, — сказала внезапно девушка, — меня зовут Клеманс.
— Очень приятно, — весело ответил он. — Меня зовут Антуан.
— Рада с тобой познакомиться, — воскликнула девушка, пожимая ему руку, и, немного помолчав, добавила: — Теперь продолжим с того места, когда ты сказал, что я классная.
— Я сказал, что ты суровая.
— Ты очень несправедлив. Ты сам разве никого не судишь?
— Стараюсь, но не всегда получается.
— Моя теория такая, что можно и понимать людей, и судить, одно не исключает другого. Судить — это для нас способ самозащиты, потому что нас-то кто пытается понять? Кто понимает тех, кто старается понимать?
— Ласенер [16] говорил, что настоящие каторжники — это те, кто осужден судить.
— Ладно, хорошо, мы осуждены, — сказала Клеманс, разводя руками. — Меня вечно все осуждают, с детства выносят мне приговоры. Я красиво говорю?
— Приведи пример.
— Да возьми что хочешь! Все общество — это приговор мне. Работа, учеба, современная музыка, деньги, политика, спорт, телевидение, топ-модели, машины. Вот хороший пример — машины. Я не могу кататься на велосипеде, ходить, где хочу, чувствовать себя свободно в городе: машины — приговор моей свободе. К тому же они воняют, могут задавить…
— Согласен. Машины — это просто бедствие.
Они купили сладкую вату. Пощипывая и обрывая закрученные розовые нити, они мгновенно умяли ее, измазав пальцы и рты.
— И еще одна штука. На мой взгляд, все человечество делится — ну, не считая всех этих классовых и прочих различий — на тех, кто ходил в детстве в гости к одноклассникам на вечеринки и кто не ходил. Это великое разделение людей начинается в коллеже и сохраняется потом на всю жизнь, только с возрастом оно по-другому проявляется.
— Меня никогда не приглашали на такие вечеринки.
— Меня тоже. Они боялись, потому что я всегда говорила что думала, а про них я не думала ничего хорошего. Да я их почти всех терпеть не могла! В общем, весело. Но теперь, поняв, какие мы классные, они начнут приглашать нас на свои взрослые тусовки как ни в чем не бывало, будто все забыто. Но мы ни за что к ним не пойдем.
— А если пойдем, то только затем, чтоб разжиться пирожными и оранжиной.
— И врезать этим придуркам бейсбольной битой по башке, — подхватила Клеманс, со смаком
