– Сделаем и прописку.
– Ну уж, Степан Трофимыч! – она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.
– Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!
– Конечно, верю! – она просияла вся, поставила на стол водку. – Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…
Она налила ему и себе по три четверти стакана.
– Спасибо, Инна, – он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». – А ты – интересный человечек. Как-то я раньше…
– Ну, когда же вам? На ваших плечах газета… Хотите, вам погадаю?
– А ну, рискнем! – засмеялся он.
– Так… – она раскинула карты. – Казенный дом… Дорога… Удача… А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго.
– Чепуха все это, Инночка, – он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню.
Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале.
– Вы так смотрите, я смущаюсь.
– Я тоже, – просто ответил он, не сводя с нее глаз.
Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза.
– Что сперва? – спросила она. – Машинка или…
– Или?…
– Или – я?
– Как прикажешь. Слово женщины – закон…
– Тогда еще выпьем.
Они выпили еще по полстакана.
– Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь.
Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени.
– Ты – удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают.
Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену – шесть рублей.
– Инна Абрамовна, – сказал он перед уходом, – того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете?
– Я – могила, – просто сказала она.
По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и – счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых.
Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.
– Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?
– Придется пустить, что ж делать…
Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:
– Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…
– А что – Кашин?
– Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, – говорит, – рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала – и никакого результата.
– Никакого? – захохотал Ягубов. – Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.
– Здрассте! С наступающим вас!
Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них.
– Ну что, Валя? Некогда сейчас…
– Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное… Сироткина из отдела писем отравилась.
