Для того, кому важна лишь оболочка вещей, золотые яблоки были, очевидно, апельсинами, мандаринами и лимонами, которыми теперь завалены прилавки ваших рынков. Но для того, кто пытается распознать суть вещей и их глубинный смысл, эти яблоки солнечных цветов, с формой вселенной, произраставшие на границах погибшей Атлантиды, содержали в себе секреты Жизни, Знания и Мудрости.
До Геракла эти секреты принадлежали только богам, и любой смертный, который пытался проникнуть в них, был немедленно осужден со всем своим родом на вечные несчастья. Однако Геракл был полубогом. Одна часть его сущности давала ему право на доступ к высшему знанию, другая — нет.
— Принеси мне три золотых яблока, — приказал ему царь Эврисфей.
Прежде чем исполнить приказ, столь явно приводивший к столкновению обеих частей его естества, Геракл решил посоветоваться с Прометеем. Кто, в самом деле, лучше, чем великий прикованный предок, былой бунтарь, похититель молнии, первый и опасный зачинщик приобщения людей к божественным секретам, мог вразумить того, кто был одновременно и его, и моим потомком?
Итак, Геракл стал взбираться по склонам Кавказа. Долгие эры страданий состарили Прометея. Его волосы побелели, как снега Азии, лицо уподобилось скалистому кряжу, но глаза по-прежнему имели серебристый отблеск горных ручьев, а мышцы под бронзовыми оковами сохранили свою мощную выпуклость. Он уже не проклинал, не кричал, не изрыгал брань или угрозы; он продолжал терпеть и страдать, не умоляя, не унижаясь. Ах, Прометей, думаю, если бы ты отрекся от себя, я бы тебе этого никогда не простил!
Они проговорили всю звездную ночь. Геракл был приобщен к таинствам земли Деметрой, к таинствам души — Дионисом; Прометей приобщил его к таинствам огня. Геракл узнал также, каким путем ему предстоит добираться до сада Гесперид и какие опасности нужно будет преодолеть.
Потом, когда на заре стали блекнуть звезды, Прометей начал пророчествовать:
— Ребенок, которого родит Фетида, будет сильнее своего отца. Если Зевс соединится с Фетидой, сын отнимет у него владычество над миром.
— Должен ли я предупредить об этом Зевса? — спросил Геракл.
Прометей не ответил. Его светлые глаза, устремленные к облакам, уже завидели черное пятнышко в самой вышине зари: это приближался орел его каждодневной муки.
Геракл спустился с Кавказа в задумчивости и смущении. «К чему это пророчество? И зачем было высказывать его предо мной? Может, чтобы я передал его Зевсу, чью милость Прометей хочет заслужить, не прося его ни о чем? Или же он пытается найти через меня новых союзников для нового бунта, от которого ждет освобождения? Должен ли я сказать или промолчать? Должен ли я сообщить богам, должен ли уведомить людей? И каково веление Судеб? В самом ли деле они решились на смену царствования? Как различить, какой поступок согласуется с их волей и какой — противоречит ей? И почему именно мне выпало бремя такого решения?»
Одним из самых суровых испытаний для Геракла, пока он спускался по склонам Азии, стал выбор правильного решения. До этого он лишь подчинялся приказам; на сей раз ему предстояло сделать собственный выбор; поступок зависел только от его воли.
Спустившись к подножию Кавказа, он принял решение.
«Сказанное в первую очередь касается нашего отца Зевса. Не сообщить ему значило бы способствовать осуществлению пророчества. Могу ли я жаловаться на Зевса? Могу ли упрекать за то, что он меня породил? А что станет со всеми моими трудами при другом владыке? Нет, я не стану пособником того, что ему угрожает».
И он велел передать мне Прометеево прорицание.
Настал мой черед призадуматься. Фетида! Я был весьма далек от мысли, что она может таить для меня угрозу, но зато был весьма близок к тому, чтобы ответить на ее призывные взгляды. Переглядываясь, мы уже обо всем договорились.
Дочка старого Нерея и очаровательной Дориды, Фетида (не стоит путать ее с Тефидой, ее теткой, супругой Океана, титанидой) была предпоследней из семидесяти семи Нереид и, без сомнения, самой красивой, самой обворожительной, самой взбалмошной, самой страстной. А также самой честолюбивой, хотя в глаза это не бросалось.
Все боги за ней ухаживали; она отвадила всех, то обескураживая их, то дурача, то уязвляя. Мой брат Посейдон двадцать раз гонялся за ней на своей морской колеснице, и двадцать раз эта проворная волна ускользала от него, оказавшись быстрее, чем его кони и тень трезубца. Однако сам я встречал ее беспрестанно, она будто нарочно оказывалась на моем пути и отнюдь не враждебная или напутанная, совсем даже наоборот. То она купалась, распустив волосы по волнам меж двумя молами порта, который я явился торжественно освятить. То оказывалась красивой торговкой на рыбном рынке. То плескалась пальцами в фонтане, из которого я утолял жажду. То возле какой-то деревни на отшибе медленно шла с веретеном в руке, закутав голову покрывалом. То задумчиво сидела на ступенях храма, построенного на высоком мысу. Фетида обладала даром, искусством и вкусом к перевоплощениям. Стоило мне спросить дорогу у юного пастушка, что следил за своим тонкорунным стадом, обратившись лицом к морю и опираясь о свой высокий посох, как ко мне оборачивалась смеющаяся Фетида, чья юная грудь проступала из-под пастушьего плаща. Мы присаживались ненадолго друг подле друга; она опиралась затылком о мое колено, поднимала ко мне свои продолговатые сине-зеленые глаза, отражавшие небо, и подставляла уста цвета абрикоса.
— Хочу быть только с тобой, буду только с тобой, — шептала мне она.
И запускала в мою бороду точеные нежные пальчики.
Трудно сопротивляться столь очаровательным авансам. А впрочем, зачем сопротивляться? Я не ждал ничего дурного от таких легких увлечений. Если бы не мои многочисленные заботы да не упрямая слежка Геры, я бы уже наверняка насладился ею. Если бы я и вернулся опять к богиням и нимфам, оставив своих дорогих, требовательных смертных, то, без сомнения, лишь ради Фетиды. Она походила на возлюбленных моей юности, или же я льстил себе, что она на них похожа. Она была нечаянным цветком, распустившимся накануне осени, иллюзией апреля посреди моего октября. Я следил за ее расцветом и вот-вот собирался его сорвать...
И тут от Геракла приходит Прометеево прорицание. Да, я призадумался, а потом стал раздраженным, или, скорее, несчастным. Стоит ли доверять этому пророчеству? Не таит ли оно какую-нибудь новую ловушку, подстроенную моим изобретательным кузеном? Столь неожиданная забота осужденного о своем судье казалась мне весьма странной. Надо ли думать, что Прометей по прошествии стольких веков пришел к другим чувствам, нежели ревность, ненависть и желание отомстить? Надо ли думать, что вопреки цепям и мукам Прометей в конце концов принял мировой порядок таким, какой он есть, и даже решил способствовать ему из своих оков? Ведь иначе, если он и вправду считал свое предсказание верным, ему достаточно было промолчать и подождать немного.
А Фетида? Накануне она была в моих глазах лишь приятным обещанием, забавой, украшением жизни. Теперь, когда она представляла собой возможную угрозу, когда на нас обрушился запрет, она стала мне просто необходимой. Обдувавший меня ветер нес аромат волос Фетиды. У кобылицы с развевающейся гривой, прискакавшей из глубины равнин, были удлиненные глаза Фетиды. Фетида была повсюду, потому что не шла из моей головы.
В конце концов, Прометей мог и ошибиться. Он отнюдь не безупречный предсказатель. У меня были сыновья от самых высоких богинь, от самых пылких нимф, от самых амбициозных земных женщин, и ни один никогда не проявлял ни способности, ни желания свергнуть меня. Чего же мне бояться от ребенка, которого может подарить мне хрупкая Нереида?
И даже если опасность существует, почему бы не встретиться с ней лицом к лицу? Разве я, царь богов, не способен превозмочь запрет?
Я вовремя заметил склон, на который ступил. Если и была западня, то именно здесь, и я сам себя в нее загонял. Я собирался совершить ошибку такого же рода, как и та, за которую был осужден Прометей.
Нет! Каким бы царем я ни был, я не притязал на то, что могу по своей прихоти отвратить предупреждение оракула, отменить объявленную неизбежность и повернуть в свою пользу всемирное равновесие.
