Иван Христофорович поднял руку с прутиком и несильно хлестнул раненого по лицу. Тут же за спиной у него сверкнули молнии, раненый задергался, разрываемый вдоль груди автоматной очередью, отлетел к сосне и сполз по стволу, взрывая каблуками песок и хвою.
Оглушенный выстрелами, Моня с опозданием услышал крики и мат и не сразу понял, почему фигуры в камуфляже, грохоча ботинками, стремительно удаляются в темноту. Он сперва почувствовал удар по голове, затем по спине, потом понял, что его ставят на колени. И, только скосив глаза и не увидев рядом своего сопровождающего, сообразил, что тот не захотел дожидаться своей очереди.
Но удача отвернулась от легионеров, потому что вскоре в темноте снова прозвучали автоматные очереди, а еще через минуту на поляну вернулись люди в камуфляже. Один из них нес в руке на отлете что-то небольшое и круглое, что и швырнул на середину поляны, осветив фонариком. Увидев отрезанную человеческую голову, Моня испытал невыразимый ужас.
Наверное, в это самое время, не в силах освободиться от сна, он и опрокинул прикроватную лампу. Резкая боль в руке не разбудила Моню, но во сне легионер Хейфиц почувствовал, что его запястья стягивают колючей проволокой.
— А ты что скажешь? — поинтересовался Иван Христофорович. — Тебя я тоже где-то видел.
Моня хотел было напомнить Ивану Христофоровичу, при каких обстоятельствах они виделись в последний раз, но мгновенно сообразил, что его участь от этого вряд ли станет легче.
— Я советский гражданин, — пробормотал он, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Требую встречи с советским консулом, — на всякий случай добавил Моня услышанные им в каком-то шпионском фильме слова.
Иван Христофорович явно оживился.
— Вот оно! — произнес он, обращаясь к обступившим Моню фигурам в «зеленке». — Вот оно! Когда прищучит как следует, сразу про Родину-мать вспоминают. И гражданин он советский, и консула ему нашего подавай. Слыхали, хлопцы? А сам, небось, днем и ночью мечтал, чтобы с этой самой родины слинять куда подальше. Мечтал, сука? Сколько людей отдела отрывал! То ему в Англию командировку подавай, то в Америку, то в какую другую заграницу. Ну и как тебе за границей? На свободе?
Не дождавшись ответа, Иван Христофорович посерьезнел и сказал официально:
— Советский гражданин, находящийся по тем или иным причинам за пределами нашей Родины — Советского Союза, — обязан иметь при себе советский паспорт. Как основной документ, подтверждающий его гражданство и права. Паспорт есть?
— Я в командировке… — пролепетал Моня, чувствуя, что капкан захлопывается.
— Тем более, — отрезал Иван Христофорович. — Тем более что в командировке. Значит, должно быть и техническое задание. Предъяви паспорт и техническое задание — и можешь катиться на все четыре стороны.
Выждал паузу.
— Ладно, — сказал Иван Христофорович, убедившись, что захваченный враг морально раздавлен и больше врать не будет. — Смастерите, хлопцы, что-нибудь. Вон там подходящая осина есть.
Пока хлопцы с веселым гиканьем перебрасывали толстую веревку через развилку в невесть откуда взявшейся в Италии осине, он подошел к Моне и тихо прошипел, дыша ему в ухо:
— Слушай меня внимательно. Имею прямое указание от командования. У меня в кармане твой паспорт и техзадание. Понял меня? Ты сейчас подписываешь бумагу… Что никаких статей не писал и что от всякого соавторства отказываешься… Понял? И я тебя отпускаю. Понял? А не то… — Он кивнул в сторону осины, где уже красовалась покачивающаяся от ночного ветерка петля.
Моня занес было над протянутой ему бумагой шариковую ручку, оказавшуюся в его вдруг освобожденной от колючей проволоки руке, но тут произошло странное. Снова прозвучала в его мозгу басовая струна, перехваченная на излете звука большим пальцем, и явственно услышанное слово «Идиставизо» непонятно почему остановило руку.
Ощутив невероятный прилив сил и какой-то бесовской гордости, Моня гордо взглянул в белые от бешенства глаза Ивана Христофоровича, швырнул ручку в кусты, плюнул ей вслед и выпрямился во весь свой полутораметровый рост.
В следующее же мгновение он проснулся, все еще чувствуя, как на его горле неумолимо затягивается петля.
— Ничего себе сон, — сказала Рита, когда Олег замолчал. — И ему все это приснилось?
Уже утром весь институт знал, что Моне привиделся какой-то невероятный сон. В его комнатушке постоянно толклись люди, которым он, бросив все дела, снова и снова рассказывал сон с начала и до конца. Про феодальную раздробленность Италии и про Иностранный легион. Про императора Наполеона, бежавшего в женском платье, и загадочную смерть Гарибальди. Про генсека Брежнева и повешенных за мятеж на Сенатской. Правда, у него хватило ума опустить зловещую роль Ивана Христофоровича и его требование к Моне выкупить свою жизнь за отказ от авторства.
Но больше всего Моню занимало пригрезившееся ему загадочное слово, и он снова и снова повторял его, искательно заглядывая в глаза слушателям:
— Идиставизо… Понимаете, Идиставизо… Это где все это происходило… Кто-нибудь знает, что это такое?
Никто из институтских такого слова не знал, но история со сном всех развлекла, и Моню потом довольно долго называли легионером. Даже Семен Сергеевич заинтересовался, получив информацию по своим партийным каналам.
В принципе, Семен Сергеевич был человеком не вредным. Он был нормальным. И гноил Моню потому, что так полагалось, а вовсе не по зову сердца. Если бы Моня был не Моня, а кто-нибудь другой, и если бы этот другой не пытался с таким остервенением качать права, добиваясь неположенного, то Семен Сергеевич, скорее всего, относился бы к старшему инженеру вычислительного центра с уважением и симпатией. Из-за выдающейся работоспособности и безусловного профессионализма.
Поэтому когда ему донесли, что в Монином сне он был одним из персонажей, Семен Сергеевич испытал странно приятное чувство и сделал у себя в памяти небольшую пометочку. А когда месяца через два ему принесли на согласование список кандидатур на районную профсоюзную конференцию, пометочка напомнила о себе, и Семен Сергеевич твердой рукой внес в него старшего инженера Хейфица.
Узнавший об этом Моня сперва никакой благодарности не ощутил, но немногие еще сохранившиеся доброжелатели сообщили ему, что Семен Сергеевич воткнул его в список лично, что от таких вещей не отказываются, что данный факт символизирует собой начало перелома в общественном мнении и что в Мониной жизни, вполне возможно, произойдут позитивные изменения.
И Моня поперся в электричке по Ярославской дороге в дом отдыха, где должна была проходить конференция.
Этот день вполне можно было считать потерянным для жизни, если бы в перерыве не обрушилось на делегатов море профсоюзного изобилия. Появившиеся ниоткуда столы и лотки, заполнившие все фойе перед конференц-залом, ломились от японских зонтиков, итальянских кроссовок, французских духов и американских сигарет. Ветераны конференций, размахивая пухлыми бумажниками и роняя капли пота, летали из одной очереди в другую, сметая в бездонные сумки халявный дефицит. Уже закручивались знакомые по продмагам водовороты, уже начиналось то там, то здесь привычное выяснение отношений, уже взвыл прижатый в углу интеллигент: «я за женщиной занимал… в шляпке…», — уже проревел откуда-то слева командный голос: «больше двух пар в одни руки не отпускать!» — а Моня, никем не предупрежденный и не успевший подготовиться, сжимал в мокром кулаке единственную свою двадцатипятирублевку, просовывал голову сквозь мельтешащую толпу и подпрыгивал, пытаясь углядеть над головами хоть какое-то соответствие между неожиданно свалившимся на него изобилием предложения и своим, не подкрепленным финансовыми возможностями спросом.
Сделавшая неожиданный рывок толпа швырнула Моню метров на десять в сторону, впечатала в подоконник, завернула в темно-зеленую штору и отхлынула, оставив его наедине со столом, заваленным книгами. Моня выпутался из шторы и тупо уставился на книги.
— Сколько? — нетерпеливо спросила стоявшая за столом продавщица в синем жакете.
— Что сколько? — прохрипел Моня, морщась от боли и потирая ушибленную подоконником
