Мы лежим и смотрим на тропинку, которая почти заросла лопухами, подорожником, одуванчиками. Над ней жужжат пчелы и дрожит густое лесное марево. Я представляю себя немцем. Я – толстый, маленький, потный – шагаю вдоль тропинки с ящиком и мотком тонкой проволоки. Жаркие ботинки натерли ноги. Далеко идти не хочется, я присаживаюсь вон на ту кочку. Сидя работать удобнее. Сучком делаю на дорожке канавку, кладу проволочку, засыпаю пылью.
«Фриц! – кричат мне с грузовика. – Кончай! Поехали!»
Сейчас… надо надежнее… Мальчишки обязательно придут к этой яркой, блестящей кабинке… Еще канавка, еще проволочка. Тьфу, черт… кусаются комары. Надо бы сделать еще один вывод, но неохота лезть вверх. Жарко, душно, хочется пить. Нет ли тут поблизости родника? Ага… вот он… Хорошо бы и его заминировать… Но очень уж жарко. Я шагаю к машине. Сверху мне протягивают руки…
– Ну что? – спрашивает Вад.
Я вздрагиваю.
– Мина возле вон той кочки, – говорю я.
Вад тут же вступает в спор:
– Нет, возле той.
Но я становлюсь на четвереньки и начинаю медленно спускаться вниз, ощупывая каждый миллиметр тропинки. Вад ползет за мной. Пыль сухая и горячая. Подло кусаются комары. С наших лбов катится пот и тонет в пыли тяжелыми ртутными шариками. До бугорка еще метров двадцать. Я разгибаюсь и вижу отца. Он идет по дорожке от города, смотря себе под ноги. Сразу видно партизана: кошачья походка, ни одного лишнего движения.
– Вад, – говорю я. – Глянь.
Брат оборачивается.
– Деру!
– Поздно…
Мы ползем в сторону и ложимся в высокие жирные лопухи. Пахнет паутиной, грибами и сыростью.
Отец идет быстро, черный, жилистый, в зеленых военных брюках и синей застиранной майке. Возле того места, где мы начали разминирование дорожки, отец останавливается. Видно, необычность следов озадачила его. Постояв, отец двигается дальше, еще ниже склонившись к земле. Вот уже поравнялся с нами. Мимо. Теперь отец идет по неразминированному пространству.
Я привстал. Вад схватил меня за руку.
– Пусть…
– Не говори чепухи.
Отец идет все дальше. До бугорка остается уже немного.
– Эй! – крикнул я. – Эй…
Он остановился. Прищурился на солнце.
– Так вот вы где! А ну-ка марш сюда!
Вад припустился бежать. Я за ним. Отец настиг нас в несколько прыжков, горячо задышал над самым ухом. Я сковырнулся ему под ноги. Это был испытанный прием, но он, наверно, знал его, так как перепрыгнул через меня и рухнул на Вада всем телом. Тот молча вцепился, по своему обыкновению, руками, зубами и ногами. Так они и пошли домой, обнявшись, как закадычные друзья. Время от времени Вад делал попытки укусить или поцарапаться, и тогда отец устраивал ему трепку. Я плелся сзади – не бросать же брата в беде.
Дома он выпорол нас ремнем, запер в комнате, а окна закрыл ставнями. Все это было очень непривычно. Раньше с нами так никто не обращался.
И это человек, которому мы спасли жизнь!
Мы объявляем голодовку
На следующий день рано утром нас погнали на принудительные работы, перебирать картошку. Возглавлял экспедицию Диктатор.
Картошка была вонючая и скользкая. Отец швырял ее, как транспортер. Но он был хозяин. А мы рабы. А рабский труд непроизводителен. Особенно непроизводителен был труд Вада. Брат бросит картошину, посмотрит в потолок, опять бросит. Сначала отец косился на нас и сердито сопел, а потом начал читать мораль. Не знаю, как на других, но на меня это действует отвратительно.
– Вад, – сказал я, – ты любишь скрипучие стулья.
– Нет, – ответил брат, подумав. – Не люблю.
– А раскаленные утюги ты любишь?
– Нет.
– А почему ты не любишь эти предметы?
Вад прекратил работу. Разговор его заинтересовал.
– Они скрипят и жгутся.
– В общем, отравляют людям жизнь, – обобщил я.
Отец навострил уши.
– Еще я не люблю банный лист. Как пристанет, не отдерешь. Но самая дрянная штука – картофельный
