коленками. Туман подкрадывался даже к дастархану, и банки с консервами в дальнем конце парили и казались горячими.
Все запахи исчезли, кроме запаха гнили, мха, сырости и гари. Откуда запах гари?
Коньшин встал на колени. С него свалился влажный, тяжелый от тумана ком – Светина кофта. Коньшин оглянулся. Светы не было. Ушла к реке мыть посуду? Наверно… Сколько же он проспал? Полчаса? Два часа? Димка так и не приехал… Наверно, не нашел…
– Эй! – крикнул Петр Кириллович. – Све-та!
Крик полетел в сторону реки быстрым лезвием, распарывая туман, но потом все стало больше и больше запутываться в мокрых нитях и упал неподалеку тяжелым, сочащимся влагой комом.
Петр Кириллович с трудом поднялся на ноги: его тело затекло и онемело.
Гарью тянуло от потухшего костра.
Под старой березой валялся раздавленный ботинком красавец-гриб. След от большого ботинка.
Значит, тут кто-то был?
Сердце рвануло вверх, потом упало. На него навалился страх, не давая подняться.
– Све-та! – опять крикнул Коньшин, невероятным усилием вырывая сердце из плена страха, и опять его крик не пробился далеко, а упал в траву и разбухшим клубком шерстяных ниток лениво скатился к воде.
И вдруг спиной Коньшин почувствовал, что на него кто-то смотрит. Петр Кириллович резко обернулся. Из березняка, почти слившись со стволами, сам похожий на белый ствол березы, на него смотрел Николай.
Диск-жокей прижал палец к губам, а другой рукой стал манить к себе Петра Кирилловича.
– Что… – машинально спросил Коньшин. – Почему вы здесь? Как вы сюда попали?
Николай, ничего не отвечая, продолжал манить к себе Петра Кирилловича. Он все дальше и дальше отступал в светлый, туманный полумрак березняка, словно медленно растворялся в каком-то белом растворе.
– Света… – выдохнул Коньшин едва слышно.
Диск-жокей кивнул. Или Коньшину это только показалось?
Петр Кириллович, прижимая руку к неровно бьющемуся сердцу, побежал в березняк. Николай мокро шелестел в тумане где-то впереди.
Коньшин догнал диск-жокея, торопливо шедшего по тропинке с сумкой «Adidas» через плечо, рванул за сумку:
– Света?
– Да… Быстрее… – сказал Николай и побежал.
Петр Кириллович рванулся за ним.
Они мчались по вьющейся тропинке, спотыкаясь о корни. Один раз Коньшин упал, но диск-жокей не стал его ждать, и Петру Кирилловичу, почти зажав в кулак свое сердце, пришлось его догонять. Десятки вопросов рвались наружу вместе с его хриплым дыханием, но не успевали оформиться в слова.
Березняк постепенно перешел в смешанный лиственно-хвойный лес, который с каждым шагом становился все гуще и мрачней. Вскоре тропинка сошла на нет, и они побежали напрямик, продираясь сквозь колючий кустарник, утопая во влажной прелой смеси листвы и хвои.
Петр Кириллович чувствовал, что пробеги он еще какие-то десять – двадцать метров, и сердце не выдержит, лопнет и разлетится на части, как грецкий орех, брошенный на раскаленную плиту. Но тут они, ломая кусты, скатились в какой-то овраг. Коньшин с трудом поднялся на ноги. Лицо и руки его были поцарапаны, горели.
Овраг был глубок. И весь, до краев наполнен туманом, словно Коньшин стоял на дне гигантской миски, заполненной молоком. Почему-то Коньшину казалось, что это эмалированная миска. И еще вдобавок накрытая крышкой.
Здесь было почти темно. Николай тоже дышал часто.
– Эй! – крикнул он. – Эй!
Звук ударился о крышку миски, разбился на несколько частей и рассыпался осколками вокруг них. Из белой тьмы выступила черная фигура. Коньшин с удивлением, почти с ужасом узнал в ней официанта из вчерашнего ресторана.
– И вы… – сказал Петр Кириллович. – Что здесь вы…
Официант ничего не ответил. Он стоял, понуро опустив свои длинные руки.
– Тут такое дело, отец, – сказал диск-жокей. – Произошла маленькая неувязочка, но ты виноват сам. Зачем ты влез в наши отношения? У нас со Светой уже все было на мази, а ты влез. Взбаламутил ее. Девку понять можно, ей замуж захотелось: квартира, зарплата и все такое прочее. Но ты, отец, забыл про мои чувства. У меня-то уже все было на мази. Мне оставалось чуть-чуть, а ты влез. А я терпеть не могу, когда лезут в мои дела, отец. Если уж я на что глаз положу – то отдай, мое. А на Светку я давно глаз положил. Мне оставалось совсем немного. А ты, отец, влез.
– Ты следил за нами? – спросил Коньшин.
– Ага. От самой общаги, где она живет.
– А потом… Когда я заснул… Когда я заснул… Ты…
– Она ведь почти была моей. Мне оставалось чуть-чуть. Ты пойми это, отец, если бы ты не влез… Ты сам виноват…
