чужеземцах?
– Однажды, когда я плыл на плоту, меня проглотила деревянная птица с серыми крыльями, – начал Манко, – и мне пришлось помимо своей воли несколько лет жить в ее чреве. Я общался с ее птенцами, очень похожими на людей, только кожа у них белая. Они выше, а волосы у них не такие черные, как у нас. Я даже научился говорить на их языке… – Манко замолчал, не видя реакции на столь важное сообщение. Он не знал, что еще сказать, чтоб вызвать хоть малейший интерес, ведь если информация будет признана бесполезной, его ждет смерть. Но на выручку неожиданно пришел курака, озвучивавший желания правителя.
– Продолжай! – приказал он, и тут Манко выплеснул все – и о железных доспехах, и о стреляющих огнем трубках, о лошадях, о любви белых людей к золоту, о том, что их апу, капитан Писарро, готов биться на стороне Великого Инки с любыми врагами… умолчал он лишь об „Иисусе Христосе“, боясь разгневать собственного бога, сидевшего перед ним.
Великий Инка продолжал молчать. Все знали, что он думает, а при этом даже дышать надо было, как можно незаметнее. Все ждали, с обожанием глядя на правителя, и лишь Найплама совершенно не интересовало мнение Инки. В его сознании информация, полученная только что, и все, известное ему до этого, наконец-то выстроилось в систему – ту систему, о которой, наверное, собирался поведать ему Ланзон… или он уже делал это голосом мастера по перьям?.. Не зря ж он являлся ему! Все наконец встало на свои места – Ланзон предупреждал, что чужаки, которых привел этот глупый мастеровой, хотят захватить страну инков, а их самих обратить в янакуна. Ланзон не хочет допустить подобного унижения, и если они не уничтожат пришельцев, то лучше им всем умереть – именно, поэтому он перестанет удерживать на небе Крылатого Змея. Тогда умрут, и самонадеянные инки, и коварные птенцы деревянной птицы; земля станет девственно чистой, какой была до тех пор, когда впервые взошло солнце, а ему на смену спустилась ночь…
Великий Инка, наконец, повернул голову.
– Зачем ты рассказываешь мне об их могуществе, если их несколько десятков? – спросил он, – у меня сотни тысяч воинов, а у Уаскара десятки тысяч предателей, с которыми мы воюем и которых надо уничтожить. Что твои белые будут делать, попав между двумя огромными жерновами? Мое ли дело заниматься такими пустяками? Они сами растворятся в нашей массе. Через год о них никто не вспомнит, как было и с другими. Где, например, уру и аймары,[32] кичившиеся своим прошлым? Даже я не отличу одних от других. Все они мои равнозначные подданные, составляющие единую общность. То, что им разрешено носить знаки своих айлью, ничего не значит – я делаю это, чтоб проще было искать виновных и награждать отличившихся. Белые люди… возможно, я разрешу им носить что- нибудь белое, и это все, что я хочу о них знать.
Манко побледнел. Последняя фраза наверняка означала смерть, не говоря уже о том, что и сказанное до этого, не предназначалось для ушей тех, кто сможет спокойно покинуть дворец. Манко готов был уже рассказать о новом боге, доказывая, что белые люди так просто не „растворятся“, но заговорил жрец. Его никто не спрашивал, и одно это уже каралось смертью, а уж то, что он произнес!..
– Ты не прав, Великий Инка, – сказал Найплам.
Люди у бассейна отшатнулись; присели, ожидая, что разверзнется небо. Воины схватились за копья, ожидая команды, но их апу замер вместе со всеми. Ранча вцепилась в руку Найплама, пытаясь удержать его от ужасной ошибки, забыв о том, в каком положении находится сама, ведь скамья для наказаний была принесена и исполнители лишь ждали приказа.
Инка поднялся. Девушки не посмели приблизиться к нему, да никто и не обращал внимания на его одеяние. Глаз его по-прежнему не было видно, зато губы плотно сжались. Он величаво подошел к Найпламу и остановился. Жрец оказался выше Сына Солнца, и это выглядело еще более недостойно.
– Ты, либо безумец, либо пророк, – произнес Инка, и все поняли, что мгновенной расправы не будет. Напряжение, царившее вокруг, спало, лишь Ранча продолжала крепко держать Найплама за руку.
– Я ни тот и ни другой, – гордо ответил жрец, – я – единственный, кто общается с хозяином жизни и смерти; с тем, в ком заключен жизненный путь до рождения и после ухода.
– Ты отрицаешь Солнце? – заинтересовался Инка.
– Солнце светит, пока мы живем, а Ланзон с нами вечно.
Ответ вряд ли понравился Инке, но он, видимо, не нашел достойного возражения и перешел к конкретным вопросам.
– И что сказал тебе Ланзон? – спросил он.
– Он сказал, что ты не должен верить пришельцам ни в чем. Ты должен их всех убить.
– Нет! Их нельзя убивать! – воскликнул Манко, вспоминая об обещанных ему благах, – Великий Инка, они принесут тебе славу! Они разобьют всех твоих врагов и расширят твои владения! Они подарят тебе чудесных лошадей, которые могут бежать быстрее самых быстрых гонцов и нести на себе тяжелые грузы! Они научат твоих воинов одеваться в металл!.. Им надо только немного желтого металла, которого у тебя в избытке!..
– У меня всего в избытке, – мимоходом заметил Инка, – так почему я должен их убить, – он снова обратился к Найпламу.
– Они разграбят твои храмы, потому что желтого металла им всегда будет мало. Они станут насиловать „избранных женщин“, предназначенных Солнцу, и убивать твоих подданных, а тебя самого закуют в цепи и наденут железный ошейник…
Найплам не знал, откуда брались в нем эти страшные подробности, но чувствовал, как впиваются в его руку ногти Ранчи, и, тем не менее, продолжал говорить:
– …их тысячи тысяч, и если ты не убьешь тех, которые пришли первыми, то серые крылья покроют всю Большую Воду. Они будут все прибывать и прибывать, пока твоему народу не останется места на твоей земле…
В мертвой тишине вдруг раздался странный звук, похожий на одинокий удар большого барабана. Все услышали его и вздрогнули, но то, что возникло вслед за ним, наверное, увидел один Найплам, иначе люди бросились бы врассыпную, забыв о присутствии Сына Солнца, при котором любое проявление трусости каралось смертью.
Рядом с Найпламом возникла Па-ке-ну. Как лесная ведьма могла оказаться здесь, Найплам не понимал, но рот ее исказился, рыжая прядь упали на лоб, а широко раскрытые глаза метали молнии; лицо ее источало такую ярость, что Найплам испугался, и тут же почувствовав обжигающее прикосновение, замер на полуслове. Его коснулась ладонь Па-ке-ну, через которую мысли потекли в неведомую бездну. Физическое тело жреца еще некоторое время удерживала Ранча, вцепившаяся сведенными от напряжения пальцами, но ее сила ни шла ни в какое сравнение с лесной ведьмой. Как все выглядело со стороны, Найплам не знал, но вечно невозмутимое лицо Великого Инки поразил ужас, и больше Найплам не помнил ничего…
Великий Инка, как и подобает Сыну Солнца, пришел в себя первым. Его приближенные продолжали лежать на земле, трусливо прикрыв головы руками, но карать их за это не имело смысла, так как при появлении Бога ни один человек не может сохранить самообладание. А, скорее всего, это и был Ланзон – только он мог забрать своего Верховного жреца.
Воины, побросав оружие, сбились в кучу, как перепуганные ламы; Манко лежал без движения, согнувшись так, что казался мертвым; только самый доверенный курака продолжал стоять подле Инки, но и он, словно окаменел, уставившись невидящим взглядом на то место, где только что находился жрец.
Инка дотронулся до курака, приводя того в чувство. В другое время это явилось бы жестом величайшей милости, после которого место священного прикосновения полагалось оберегать от воды и других внешних воздействий, но сейчас все произошло настолько естественно, что никто и не заметил.
– Ланзон забрал свое творение, – провозгласил Инка, обращаясь к курака, – а ведь он почти убедил меня, убить пришельцев. Но теперь я прозрел и не совершу роковую ошибку. Солнце подсказывает мне не слушать лживого пророка. Белые Люди будут служить мне, и я стану еще более великим, чем прежде. Пусть поднимут этого человека, – он указал на Манко, – скажи ему, что я хочу встретиться с пришельцами. Пусть они придут в Кахамарку и станут лагерем на городской площади. Завтра я выйду к ним без оружия и в знак дружбы поднесу им чаши из желтого металла».
Вместе с поставленной точкой, обручи, сдавливавшие Женину голову, лопнули – он почувствовал
