осуществимой, то ортодоксальная версия была опровергнута историей. Капитализм в его наиболее развитой форме сумел преодолеть самый опасный для него момент развития, эффективно справиться с угрозой пролетарского восстания и перейти к еще более совершенному уровню господства, когда сам альтернативный оппозиционный субъект — пролетариат как класс и как эсхатологическая революционная партия Труда — был упразднен, рассеян, испарен в сложной системе безальтернативного «общества зрелищ» (Ги Дебор). Иными словами, постиндустриальное общество, став реальностью, окончательно доказало, что буквально понятые пророчества Маркса не реализовались на практике. Это, кстати, является причиной глубочайшего кризиса современного европейского марксизма.
Но мы знаем сегодня и о печальном конце социалистического государства, которое самоликвидировалось в результате сугубо внутренних процессов, приведших национал-большевистский строй к роковой черте буржуазной перестройки. А за 40 лет перед этим пали и иные некапиталистические режимы Европы — фашистская Италия и нацистская Германия. Таким образом, к концу XX века Капитал победил Труд во всех его идеологических проявлениях — в качестве ортодоксального марксизма (в лице европейской социал-демократии), в национал-большевист-ской версии Советов и в виде совсем уж приблизительных и компромиссных вариантов европейских режимов т. н. «Третьего Пути».
Победа Капитала над Трудом, кроме всего прочего, показывает большую степень сознательности именно этого полюса истории, который способен долговременно и последовательно сохранять верность своей изначальной цели, готов делать выводы из изучения концептуальных моделей его исторических врагов и освоить на практике в превентивных целях некоторые методологии и парадигмы, вскрытые революционным гением.
После Маркса в глобальном политико-экономическом масштабе лагерь Труда был разделен на три дисгармоничных, конфликтующих между собой идеологических лагеря: советский социализм (национал- большевизм), западная социал-демократия и (с оговорками) фашизм. Капиталистический лагерь оставался сущностно единым и ловко использовал противоречия в идеологиях Труда. Так, вместо единой пролетарской революционной коммунистической партии в критический момент истории на буржуазном Западе сложились просоветские, радикально настроенные большевистские организации под контролем Коминтерна, а значит, геополитически связанные с
Москвой как столицей Третьего интернационала и проводящие ее волю; автохтонные социал- демокра-тические партии, борющиеся за влияние в пролетарских кругах с промосковскими силами; и наконец, национал-социалистические движения, проецирующие национал-болыиевистский опыт Москвы (но в гораздо более смягченном варианте) на свой национальный контекст.
Стратегия Капитала заключалась в том, чтобы противопоставить три разновидности идеологического выражения сил Труда друг другу, любой ценой избежать их консолидации в единый исторический социально-политический организм. Для этого социал-демократия и большевизм противопоставлялись фашизму, а сам фашизм — социал-демократии и большевизму. Пиком этой стратегии был Народный фронт Франции эпохи Леона Блюма и союзнические отношения СССР с Англией и США в войне против стран Оси.
С другой стороны, западные социал-демократы (как носители не национал-большевистской марксистской ортодоксии) активно втягивались в политический коллаборационизм с буржуазным истеблишментом через парламентское представительство, коррумпировались через сотрудничество с системой и одновременно противопоставлялись «агентам Москвы» из большевистских ленинистских партий (линия Карла Каутского в высшей степени показательна в этом смысле).
И наконец, в рамках самого Советского государства не произошло последовательного и совершенного доктринального оформления национал-большевизма в осознанную и непротиворечивую идеологию, в которой были бы поставлены все точки над i и установлены строгие пропорции в подходе к наследию Маркса (что в нем следует принять, а что отвергнуть). Вместо такой коррекции советские идеологи продолжали настаивать на том, что ленинизм и есть адекватный и ортодоксальный марксизм, отрицая очевидное и безвозвратно утрачивая возможность непротиворечивой и последовательной, познавательно адекватной рефлексии.
Вместо ясной и однозначной картины противостояния Труда и Капитала в форме советского социалистического режима, с одной стороны, и стран капиталистического Запада — с другой, возникла дробная мозаика, в которой крайне отрицательную роль сыграл сам факт существования компромиссных (с политэкономической точки зрения) фашистских режимов и западной соглашательской коллаборационистской социал-демократии. Эти промежуточные фашистский и социал-демократический компоненты вносили непоправимые помехи в процесс формирования единой интернациональной пролетарской коммунистической партии, которая должна была бы учесть весь идеологический и духовный опыт русской революции. Это внешний фактор. Внутренний фактор состоял в отказе самой советской системы делать важнейшие идеологические выводы — с необходимой коррекцией культурно-фило-софских взглядов Маркса — из своего же успеха, что могло бы, в свою очередь, облегчить продуктивный диалог с фашизмом, особенно в его крайне левых версиях. И наконец, сама западная социал-демократия вместо «народнофронтовского» антифашистского пакта с радикально-буржуазными силами и режимами могла бы найти с национально ориентированными социалистами взаимопонимание в рамках единого антибуржуазного блока.
Советский большевизм, европейская социал-демократия и даже фашизм как сущностно антикапи- талистические движения обязаны были сойтись на единой мировоззренческой платформе, где-то на полпути от явной переоценки Маркса у ортодоксов до явной его недооценки у фашистов. Такая гипотетическая идеология, некий абсолютизированный, универсальный
Геополитическая редукция известна гораздо меньше, нежели экономическая модель, но убедительность и наглядность ее тем не менее вполне сопоставимы с парадигмой Труда—Капитала. В геополитике также существует телеологическая пара понятий, которые представляют собой субъект истории, только на сей раз увиденный не в срезе экономики, но в срезе политической географии. Речь идет о двух геополитических субъектах — Море (талассократии) и Суше (теллурократии). Им синонимична иная пара: Запад — Восток, где Запад и Восток рассматриваются не просто как географические понятия, но как цивилизационные блоки. Запад, согласно доктрине геополитиков, равен Морю. Восток — Суше .
Нас интересует в данный момент лишь резюме истории, переведенное в геополитические термины, эсхатологический момент, который столь ясно прослеживается на уровне экономики. Там проблема формулируется так: Труд дал бой Капиталу и проиграл. Мы живем в период этого проигрыша, который либеральная экономическая школа рассматривает как окончательный (откуда тема «конца истории» Фукуямы или последнего «денежного строя» Жака Аттали). Можно ли увидеть некую аналогию такому положению вещей в геополитике?
Поразительно, но такая аналогия не только есть, она настолько очевидна и наглядна, что подводит нас вплотную к очень интересным выводам.
Диалектика геополитики заключается в динамичной борьбе Моря и Суши. Море, цивилизация Моря воплощают в себе перманентную подвижность, «ажитацию», отсутствие фиксированных центров. Единственными реальными границами Моря являются континентальные массы по его краям, т. е. нечто противоположное ему самому. Суша, цивилизация Суши, напротив, воплощают в себе принцип постоянства, фиксированности, «консерватизма». Границы Суши могут быть строгими и четкими, естествен-
'
ными, на различных пространствах самой Суши. И только сухопутная цивилизация дает базу для
