лялинских головорезов? Ведь подозрение может пасть на него. Каким бы доверием он ни пользовался, но заподозрить могут, ведь почти в одно время ушли из лагеря. Вот что мучило Губанова. Он сидел за столом устало ссутулившись и положив перед собой сцепленные руки. Точно в такой же позе сидел напротив и Шершавов. Ставни бумагинского дома были закрыты и завинчены па болты. Пламя жировика коптило. Шершавов снял пальцами крючок черного нагара.
— Ты вот что скажи, Егор Иванович, — оживился Губанов, вспомнив сообщения лялинских постов о появлении разъездов красноармейцев, — что это за патрули бродят по лесу-тайге? На Медвежьем перевале видали их...
Шершавов закивал: мол, понял.
— Это из лошаковской банды. Они ж в нашу форму обмундированы. Блукали, блукали, искали, кому сдаться. Вчера я их отправил во Владивосток.
Губанов смотрел поверх головы Шершавова, мысль его напряженно работала.
— Егор Иванович... вот что. Лялин может предположить, что произошел бой Айбоженко и его людей о разъездом красноармейцев, а? Не с настоящими красноармейцами, а с этими, лошаковцами, часть которых все еще бродит по тайге. Я думаю, может... Вот на них и будет списана гибель этих гадов.
Шершавов согласился.
— Вот еще бы свидетеля. Тогда бы вне подозрения совершенно.
— Будет свидетель. Для этого надо вернуться в Мухачино. Сейчас же, — заволновался Губанов. — Подтвердит игуменья. Ничего с ней не сделается, подтвердит. Придумает как.
Предстояла бешеная гонка среди ночи.
Заимка Хамчука. Август 1927 г.
Весь лагерь пришел в движение. Привели задержанного. Его разглядывали как диковинку какую. Это был среднего роста человек, лет тридцати с небольшим, а может, меньше. Коротенькая рыжеватая бородка не давала возможности точно определить его возраст.
— Да развяжите же руки, вояки, — уже давно требовал задержанный. Кисти его рук посинели и набухли. — Где ваш командир?
— Ишь ты какой скорый!
— Можа, и не понадобится он тебе.
К нему пробирался Животов. Он узнал того человека, с которым во Владивостоке встречался у Полубесова.
— А ну разойдись! — крикнул Животов. — Тоже мне цирк нашли.
Он одним движением перерезал веревки.
— А може, энто он пострелял Айбоженко и Сокоря?
— Заткнись, не то я постреляю. Идемте, Владимир Владимирович. Лялин вон в той землянке.
Гусляров растирал руки, морщился. Вошли в землянку.
— Вот он! — с порога закричал Животов.
В землянке находилось несколько человек. Лялин дал знак им выйти.
— Это и есть Владимир Владимирович!
— А мы вас уже заждались. Помяли, вижу, мои ребята? Ну ничего, это иногда бывает полезно.
Лялин выглядел как с длительного перепоя: под глазами мешки, и руки мелко трясутся. На столе пустые бутылки, хлеб, вяленая рыба, рыжие головки лука. Он разлил из бутылки по стаканам.
— За встречу, что ли?
Они выпили за встречу, потом за благополучный переход.
— А у меня тут беда, — жаловался Лялин, — убили гады лучших боевиков. Зажимают нас. Вот такие дела...
Гусляров, несмотря на выпитый самогон, не мог расслабиться и держался угловато. Он знал: еще немного, чуть пообвыкнет — и это пройдет у него, а пока разглядывал главаря банды, который через несколько дней должен предстать перед судом народа за все злодеяния, которые он принес людям.
— Скажите, пусть вернут мне браунинг, — попросил он Животова. Тот выскочил и скоро вернулся с оружием. — Уходить будем на судах. Зафрахтованы две шхуны. Послезавтра они будут стоять в бухте Подкова. Если к вечеру не прибудем, то потеряем и эту возможность. Тогда отсюда не выбраться — и всем конец. Я тоже ухожу вместе с вами, — добавил Гусляров. — В Харбин с отчетом.
Лялин сидел схватившись за голову.
— Мы не успеем за это время подготовиться, — сказал он, будто просыпаясь. — Хозяйство видите какое. А коней куда девать? Все наше добро.
— Организуйте тайники. Пригодятся на следующий год. Все оружие забирать не следует.
— До Подковы существует прямой путь, но никто из нас не знает его, — сказал Животов. — Есть один дед, да он в Черемшанах. Исай Семижен.
— Свой человек?
— Мы ему доверяем.
— Раз так, берите его в проводники. Время дорого.
Бухта Подкова. Август 1927 г.
Ступая след в след, боевики Лялина шли через сопки к бухте Подкова. Прямой путь до бухты Семижен знал хорошо, и вел он торопко, без поклажи, с сучковатой палкой да обрезом под полой армяка. «Кто б вас провел, — хвалился он, — никто не знает туда дороги». У Семижена было хорошее настроение оттого, что он знал лялинские схороны, куда было попрятано много вещей, нужных в хозяйстве. Ему не терпелось быстрее избавиться от Лялина и вернуться.
Все, что невозможно было унести с собой, Лялин приказал зарыть в тайники. С собой взяли три пулемета «люис» и два «шоша», нагрузились под завязку патронами, гранатами, продуктами.
Лялин нервничал, ему жаль было оставлять коней, и он то и дело наказывал Семижену:
— Разведи их по дворам, чтоб комар носу не подточил. Вернусь на другой год, если что, голову отвинчу.
А как мог Семижен развести по дворам почти три десятка строевых коней, да чтоб еще и комар носу не подточил? Тут надо покумекать. Ежели связаться с ивановскими конокрадами, то хороший барыш будет. Одно только омрачало Семижена: как бы не дознались сельчане про то, что участвовал в лютой казни над Соломахой и его Филькой. «Вот горечко-то какое, — бормотал и вздыхал Исай, — вот горечко. Дак ежели подумать, то чему быть, того не миновать. А по Соломахе давно петля качалась, прости господи».
В тот вечер, когда Матрена наотрез отказалась уходить с ним за кордон, Лялин с Айбоженко и Животовым навестили Семижена. Тот перепугался, засуетился, не зная, куда посадить непрошеных гостей. За самогонкой Лялин попросил:
— Наведи меня на Соломаху, Исай. — И, тяжело задышав, ударил себя в грудь: — Горит тут. Просто так из Черемшан я не уйду. Зарок такой дал.
Думал-думал Семижен, как навести Лялина на Соломаху, и вспомнил, что утром Захар хотел смотреть озимый клин за речкой Крестьянкой. А располагался он верстах в семнадцати от Черемшан. Когда-то на том поле держал Семижен свою пасеку, потому и знал то место хорошо.
Лялин со своими дружками выбрался из Черемшан под утро, а следом за ними выехал и Исай. Во дворе Соломахи стояла бричка, полная свежего сена, а Матрена доила корову, и слышно было, как молочные струи бились в стенки жестяного подойника. Исай снял фуражку, поздоровался с Соломахой.
— Куда так рано? — спросил он лишь бы не молчать. На что Соломаха ответил:
— Кто рано встает, тому бог дает.
— От это правильные твои слова, — согласился Исай, попридерживая своего рысистого в серых
