откровенно посмеивались над моей «блажью». Да, честно говоря, я и сам-то не очень верил. Верил в меня только один человек – Серпинский.
До сих пор не могу понять, почему Сергей Владимирович, одареннейшая личность, руководил каким-то драмкружком в Доме пионеров! Он великолепно знал астрономию, преподавал математику в вузе. Его отстранили от преподавания за то, что он провел выпускные экзамены, нарушив все предписанные педагогикой каноны. Прекрасно играл на фортепьяно. Блистательно знал мировую литературу. Одно время работал в литературной части Камерного театра. Это был удивительный человек! Вот только он один и верил в меня.
Сейчас, вспоминая о нем, я думаю: а может, эта вера и поддержала меня тогда, не дала упасть духом, укрепила уверенность в своих силах? Наверное, так оно и было. Без поддержки человек теряется и может так больно упасть, что больше и не поднимется. А кроме того, я не мог не оправдать доверия нашего общего любимца. Это было бы предательством по отношению к нему.
До сих пор благодарен я и своим товарищам, которые штопали прорехи в моем образовании: поднатаскали меня по всем предметам, чтобы я закончил десятый класс.
Поступал я в школу-студию МХАТ имени М. Горького. На первый тур пришел в отцовском костюме. Прошло всего три года после войны, и все ребята ходили в лыжных байковых куртках. Куртка синяя, а кокетка голубая. Или в другом сочетании, но обязательно комбинированная.
У меня была замечательная желтая куртка с коричневой кокеткой. Но все родственники и близкие решили, что в театральное училище надо поступать обязательно в костюме. А отцовский костюм был мне, конечно же, очень велик. Поставили меня посреди комнаты, что-то подвернули, убрали, подшили, и я отправился на закланье.
Коридоры студии были буквально забиты поступающими. Говорили, что на каждое место претендует больше тысячи человек. А всего нужно было принять двадцать два.
Ребята были разные и отовсюду. Мельтешили и те, кто за войну поизносился, вроде меня, и оделся в то, что осталось, но встречались и такие яркие пижоны, что даже как-то неловко за них становилось. Один такой – высокий красавец в роскошном костюме – все привязывался ко мне. Как встретит в толпе, так обязательно спросит сверху:
– Вы еще тут? А я думал, вы уже играете во МХАТе?
Мне очень хотелось врезать ему, но его самоуверенность и улыбчивая наглость обезоруживали.
Наконец дошла очередь и до нас. Я читал «Толстого и тонкого».
А потом Георгий Авдеевич Герасимов, который набирал курс вместе с Сергеем Капитоновичем Блинниковым, подозвал меня и спросил:
– А у вас нет костюма попроще? Я думаю, для вашего исполнения лучше быть, ну, скажем, в куртке. У вас есть куртка?
Он был очень тактичным человеком. И я подумал, что, действительно, к этому рассказу Чехова куртка подошла бы больше.
И так случилось, что вслед за мной выпало читать моему красавцу.
– Что вы нам предложите? – спросил Блинников.
– Монолог Сатина, – ответил красавец нарочитым басом и почему-то в фамилии сделал ударение на второй гласной.
Произнес он это так уверенно и с таким апломбом, что Блинников не выдержал и тут же, сходу спросил:
– А монолог трикотажа не прочитаете?
Я сразу же понял, что этот пижон не очень-то ему понравился. Но красавец даже и не думал смущаться. Он набычился и стал фальшиво орать, что человек – это звучит гордо! Ему не поверили. Никто не поверил.
Я вышел вслед за ним и хотел спросить: «Вы еще здесь? А я думал, вы играете…» Но когда увидел его растерянное лицо и жуткую тоску в глазах, то вспомнил правило: лежачего не бьют. И попытался его немного успокоить.
– Ладно, – сказал я ему, – плюнь ты на них. На втором туре и я наверняка погорю.
Но меня допустили до третьего тура. На нем были все старые мхатовцы: Топорков, Массальский, Карев, Раевский и, конечно же, сам Блинников.
Я стал читать:
– «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля…»
И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
– Достаточно. Спасибо, – поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: – Вы как считаете, Сергей Капитонович?
– Все понятно, хватит, – махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
– Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
– Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
– Есть! – крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
– Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
– Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, – засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
«Тяжело в ученье – легко в бою», – сказал великий полководец.
Не знаю, как со второй частью этого изречения (в боях не был), а с первой ее частью согласен полностью. Нас не щадили с утра до вечера. Это не средняя школа, где можно было смыться с уроков и проторчать в туалете в компании таких же прогульщиков.
Расписание было таким плотным, что иголку не просунешь:
Мастерство актера.
История русского театра.
Сценическая речь.
Французский язык.
Западная литература…
И так далее и тому подобное, чему не видно ни конца ни края. И вечером опять «Мастерство актера…» Студию обычно покидали очень поздно, а с утра…
– Си-се-са-со-су-сы! Си-се-са-со-су-сы!
– Дуров, ну что это! «Си-се»… Уколи, уколи, как булавочкой, с двумя «с»: с-с-и! А из тебя будто пар выходит. Ну, давай еще!
– С-с-и, с-с-е, с-с-а, с-с-о, с-с-у, с-с-ы…
– Ну ладно, хотя бы так.
Тон академический, безапелляционный:
– Петров-Водкин говорил о современном мире образами-метафорами, в невероятном открывая перспективы его перемен, а в обычном – силу тех традиций, которым должен этот мир подчиниться в своем движении. Он мечтал об очищении человечества и лелеял идею его обновления.
В «Купании красного коня» эти традиции… Звонок? Да-да, слышу… Следующий раз мы встречаемся с
