внезапного и даже какого-то чрезмерного. Такого везения на пустом месте в его жизни еще не случалось. Андрей Николаевич не стал даже ругать бессовестного поганца Дизраэли, который, уж конечно, не дожидался окончания телефонного разговора, как то положено порядочному псу с грязными лапами и брюхом, а перенес все чудеса окрестных луж прямо на незастеленный диван Базанова. Но что простыни? – простыни чушь, как и единственная перьевая подушка. А вот архив! На него Базанов раньше лишь облизывался, и все издалека. А после и вовсе выкинул из головы. Крымовой он был никто и на документы претендовать никак не мог. Он даже саму Марью Платоновну не сразу вспомнил. А в Протопопов переулок он не то что поедет – побежит, а если надо, то и поползет. Архив князя Гагарина того стоил.
Пока же предстояло идти на службу в министерство. Из Марьино да на метро с пересадками путь был неблизкий, но Андрей Николаевич даже и не пытался на ходу читать книжку, пусть интересную и не без труда взысканную на руки в библиотеке Минфина. А предавался мечтам и предвкушениям о вечернем визите. Как на его месте витал бы в грезах любой другой нормальный молодой еще человек, скажем, о долгожданном свидании с любимой девушкой.
Весь день Базанову не сиделось в кабинете. Две его сотрудницы, делившие с ним служебное помещение, Оленька и Степанида Матвеевна, видя его беспокойство, из сострадания взяли большую часть присланных из экспедиции бумаг на себя. Шла регистрация пенсионных фондов, и у Андрея Николаевича как у начальника именно пенсионного отдела работы было невпроворот. Но обещанный пряник в виде архива Маши Крымовой никак не позволял ему сосредоточиться. Хорошо хоть Степанида Матвеевна и тайно влюбленная в него Оленька всегда стояли на страже интересов родного и обожаемого, щедрого на поблажки начальника. А потому Базанов кое-как дотянул день до вечера и тут же по отбою помчался в Протопопов переулок.
Андрею Николаевичу всего-то отроду и было что тридцать четыре года, да за плечами Московский финансовый институт, да двухлетний срок беспорочной службы в стройбате писарем-учетчиком. И все – после диплома он ничего, кроме стен своего министерства, и не видал. И не очень-то желал видеть. Ростом не высокий, но не сказать, что низкий, худощавый, русые волосы вьются крупно, зеленые с серым оттенком глаза, острый нос с едва заметной горбинкой, Базанов в общем-то нравился женщинам. И в институте, и потом. Да только с ними было хлопотно. А лишних хлопот Андрей Николаевич не любил. Есть у него мама и старшая сестра, замужем за дипломатом в Индии, и с него женского общества довольно. А так – необязательные романы, предпочтительно мимолетные, лишь бы не мешали тишине в его муниципальной, выцарапанной у государства за заслуги квартирке, и лучшие друзья, с такой же некоторой придурью, и собака, и книги. А когда не хватало денег с зарплаты, Базанов, ничтоже сумняшеся, нанимался читать лекции при Финансовой академии в Центре коммерческого международного образования и тем пополнял временно свой бюджет. Собакам жилось при нем неплохо, книгам еще лучше, а сам Базанов, истратив приличную сумму на очередную нумизматическую прихоть, щеголял все в том же неприличном единственном костюме пятилетней давности, купленном еще мамой на семинаре в немецком Кобленце. Но он совершенно плевать хотел на свой внешний вид, хотя и уважал чистоту телесную и одежды, но фасонить нужным не считал. Впрочем, Андрей Николаевич и без того был хорош, для близких и друзей. Мнение всех остальных о своей персоне его интересовало мало.
Марья Платоновна и на самом деле оказалась плоха. Частый, захлебывающийся кашель бил ее беспрестанно, она и поздороваться толком не смогла. А Базанов пожалел, что явился с пустыми руками. Но тут же и осадил себя. Что мог он принести умирающей женщине? Ведь не бутылку же вина с цветами и конфетами, традиционный джентльменский набор для посещения досужих подружек. И он скромно вошел и сел – там, где жестом предложила ему Крымова. Марья Платоновна не стала откладывать дела в долгий ящик, сразу указала на коробку в углу ее гостиной комнаты – обычную коричневую картонку, кажется, из- под кубинских апельсинов. Говорить ей было трудно, и Базанов почти уверился в том, что надолго задерживаться в квартире ему нет необходимости. Крымова мало желала общаться и тем более выслушивать никчемные ободряющие утешения. Если и нужен был ей кто, то скорее священник для последней исповеди, а не чиновник средней руки с посторонним интересом. В комнатах, первой и второй проходной, царила почти голая пустота, видимо, Крымова не единственному ему имела что раздать перед последней дорогой. Базанов сказал некоторые необязательные слова, потом уже и обязательную благодарность, очень искреннюю и оттого прозвучавшую в смущении несколько сухо. А после, видя, что Марья Платоновна едва сидит перед ним на стуле и ей давно пора лечь, стал прощаться.
– Постой, – вдруг остановила его Крымова сквозь прорывающийся наружу кашель. – Постой, не то я забуду, а должна тебе сказать. Мой покойный отец когда-то смотрел эти бумаги. И вот он однажды в сильнейшем раздражении чуть не выбросил весь архив из-за какого-то «глупого письма»! А ведь Платон Лаврентьевич, папа мой, такой уж был ярый коммунист – дальше некуда.
– А что за «глупое письмо»? – на всякий случай спросил Базанов умирающую старуху.
– Не знаю, только он так сказал: «глупое письмо» и что это – гнусные происки мракобесов от самодержавия. Но знаешь что, Андрюша? Это письмо его чрезвычайно встревожило. Он даже его отделил в конверт и запечатал сургучом. И мне смотреть не велел. Сказал еще, что письмо не только глупое, но и вредное. – Тут Крымова остановилась, чтобы отдышаться. Она уже и так слишком долго и много (для своей болезни и состояния) говорила, однако, видно, не все сказала, а было нужно еще, и через силу Марья Платоновна продолжила: – И все же отца моего это письмо беспокоило всю оставшуюся жизнь. Оно и сейчас лежит отдельно, в фельдъегерском пакете, и сургуч на нем. Но теперь оно – твоя забота.
Когда Андрей Николаевич вышел от Крымовой, на улицах стало совсем темно и накрапывал дождь, к тому же коробка в его руках не имела верха, и Базанов решился потратиться на такси, чтобы скорей попасть домой и заодно не допустить повреждения архива. Хорошо хоть, в его кармане, кроме карты Сбербанка, нашлось семьсот рублей от вчерашнего, возвращенного сослуживцем долга. Хватит на частника и на бутылку вина. Все же требовалось отметить удачу. Он даже подумал, а не позвать ли в компанию Муху, своего наидрагоценнейшего и наиближайшего дружка из соседнего отдела лотерейной деятельности, но тут же перегорел. И время позднее, и хоть Муха легок на подъем, все-таки открыть архив князя Гагарина в первый раз Андрею Николаевичу хотелось одному. И никак не шло у него из головы это самое «глупое письмо».
Ужe дома, едва переодевшись и наскоро выгуляв недовольного Дизраэли, он даже не поужинал, а открыл бутылку и запустил руки в вожделенную коробку. Разумеется, заинтригованный страшно, первым делом отыскал фельдъегерский пакет. Сургуч на нем имелся и сломан не был, Крымова сказала правду: с 1956 года никто к конверту не прикасался.
Базанов ожидал внутри увидеть что угодно: и отречение Аввакума, и тайную переписку Святейшего Синода с Папой Римским, и пытошные ведомости, и протоколы Феофана Прокоповича, и масонские отчеты времен Екатерины. Но там лежало действительно письмо. На двух листах ин-октаво. На одном стоял номер «3», а на другом «4». Стало быть, где-то затерялись еще первый и второй. Послание действительно начиналось с середины. И если опустить некоторые нюансы орфографии девятнадцатого века, письмо звучало приблизительно так:
'…Дорогой князь Григорий, как видишь, исполнил все по твоей просьбе. Это не древнеславянский и ни в коем случае не древнегреческий, писано на иврите иудейском, что само по себе удивительно. Наверное, неким неизвестным талмудистом времен Иуды Абарбанеля. Потому перевод, каюсь, занял столь много времени. Но мне удалось в достаточной мере, и думаю, твой интерес может быть удовлетворен. Это действительно нечто уникальное и потрясающее. Но, к сожалению, проверить истинность утверждений сего древнего документа не представляется возможным. Так как сам понимаешь, Его Императорское Величество носит благословенное имя Александр. Но все равно любопытно чрезвычайно. Перевод прилагаю со всем моим уважением. Ответного визита не жду по причине скорого отъезда на Чертомлык. Археологическая Комиссия Его Императорского Величества, долгих Ему лет в благости, изволила отпустить на экспедицию, страшно сказать, пять тысяч рублей ассигнациями. Так что на сей же неделе и намереваюсь отбыть. Засим остаюсь вечно твой благодарный должник
Санкт-Петербург, 2-го мая 1862 года».
А дальше еще один лист, исписанный тем же мелким, профессорским почерком, сплошь отчего- то с двух сторон, хотя в те времена так писать было не принято и даже почиталось за дурные манеры. Но может, у знаменитого археолога – а кто такой Забелин, Базанов понял сразу, – попросту не нашлось в
