Нам не должно быть стыдно за то, что больше нет только одной — единственной партии, которую мы обязаны любить с детского сада (хотя трудно полюбить даже одну из, кажется, полусотни зарегистрированных партий).
Нам не должно быть стыдно за то, что какой-никакой, а все-таки существует выбор при голосовании в Думу или за Президента (хотя порой хочется увидеть в списке кого-то иного, кто, может быть, еще не родился).
Нам не должно быть стыдно за то, что больше нет политической цензуры (хотя есть цензура коммерческая, переходящая в политическую), за то, что нет очередей в магазинах (хотя есть очереди безработных, ищущих трудоустройства), за то, что нет унизительных выездных комиссий (хотя большинству нашего народа невесело знать, что ты можешь съездить в Париж, но на это не наскребешь денег за всю жизнь).
Нам не должно быть стыдно за то, что, если ты верующий, ты можешь не скрывать свою веру и ходить в любую церковь, мечеть, синагогу или костел, и тебя никто за это не будет преследовать (хотя многие из самих священников нетерпимы к другим религиям, одновременно подторговывая табачком и собственной лояльностью властям).
Нам не должно быть стыдно за то, что в магазинах сейчас есть все (хотя одновременно стыдно, что почти все не наше).
Все это, конечно, очень несовершенно, а порой и хрупко. Но не надо забывать, что ВСЕГО ЭТОГО ЕЩЕ НЕДАВНО НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ.
Нам не надо возвращаться ни в наше давно, ни в наше недавно.
Нам надо думать о том, чего еще не было, но должно быть.
О том, за что не будет стыдно.
Между стыдом и страхом есть два промежуточных состояния. Одно из них — это страх стыда, другое — стыд страха.
Некоторые люди, страшась возвращения прошлого, предпочитают страху стыд и лишь пытаются выбрать из двух зол меньшее. Это «поддержка с грустным вздохом». Но маленькое зло имеет опасное свойство вырастать на дрожжах такой поддержки в зло большое. История показывает, что один и тот же человек в разных периодах может быть пробудителем общества, а затем сам может стать тормозом разбуженных им сил. События очень часто обгоняют людей, которые были во главе событий. В истории важно не только вовремя появиться, но и вовремя уйти, желательно передав бразды правления в надежные руки. Уровень демократии определяется именно спокойствием передачи власти.
В истории России еще не случилось такого естественного плавного перехода.
Хрущев, не расправившись физически со своими противниками — Маленковым, Молотовым, Кагановичем и анекдотически звучащим «примкнувшим к ним Шепиловым», создал прецедент, спасший его самого, когда он был скинут, но неправдоподобно остался жив, ходя в театры и потихоньку надиктовывая мемуары. Однако из политической жизни он был изгнан.
Горбачев был автором таких серьезных перемен в обществе, которые не позволили его политически изолировать, хотя, может быть, Ельцину этого и хотелось. Горбачев неудачно, но все-таки баллотировался в президенты России, он выступает со сдержанными, но откровенно оппозиционными интервью, постоянно ездит за границу. Это нормально в нормальном государстве, но в Российском неслыханно!
А может быть, постепенно это тоже станет нормальным?
Вся история России — история политических землетрясений.
В сейсмически опасных районах строители обычно предусматривают особую структуру фундамента. Сейчас главное — выработать инфраструктуру, позволяющую независимо от того, в чьи руки переходит власть, избегать разрушений. Так будет спокойней и россиянам, и человечеству.
19 августа 1991 года прошлое хотело опять въехать на танках в настоящее и будущее России.
Ельцин сыграл тогда историческую роль.
Тогда я не мог и представить, что начнется война в Чечне и я откажусь получать орден «Дружбы народов» из рук президента, отдавшего приказ о начале этой войны.
Я не мог представить, что в 1993 году российские танки в центре российской столицы начнут палить по российскому парламенту.
У Ельцина есть решающий для его окончательной исторической репутации шанс — создать прецедент плавного перехода власти из рук в руки. Если он выполнит свое обещание и станет первым правителем России, добровольно передавшим скипетр в руки выбранного народом преемника, возможно, вся история России с этого момента изменится.
Но чьи это будут руки?
Неважно чьи — лишь бы они были чистые.
10. Нельзя играть плохо на таком стадионе, как Россия
— Никак Евтушенко? — раздался женский голос, когда я шел по коридору Белого дома 19 августа 1997 года.
Я настолько был занят мыслями, что никого в этот момент не замечал, и, подняв голову, увидел небольшенькую женщину в рабочем халате, протиравшую ручки высоченных дверей одного, видимо, важного кабинета. Фамилия на кабинете была мне незнакома.
— Постарел ты… — сказала женщина и вздохнула. — Все мы постарели…
Но, несмотря на «гусиные лапки» у глаз, сами глаза у нее были живые, девчоночьи, незамужние.
— Я тебя с того самого, как его… пучта не видела… (Она так именно и сказала — пучта). А что тут в октябре девяносто третьего делалось — Господь не приведи. Вы вот из-за политики ссоритесь, канализацию перекрываете, а мы, уборщицы, всем этим дышать должны… А ты что-то сюда давненько не захаживал…
— Да как-то незачем было, — сказал я правду.
Я шел на прием к одному из первых в стране по так называемому рейтингу так называемой общественной ненависти человеку. Впрочем, кто составляет эти рейтинги и как — для меня всегда было загадкой. Однажды в рейтинге поэтов одного постмодернистского альманаха я нашел себя на восемьдесят девятом месте, что тоже неплохо — как-никак, первая сотня. Но вот Булат Окуджава верил в этого человека, к которому я шел. Я последний раз разговаривал с этим человеком года три назад. Он уже тогда занимал крупную государственную должность, хотя ютился в крошечном кабинете.
Во время того разговора я процитировал ему недавно написанные строки:
Не снизойдет спасенье из Москвы.
Оно взойдет по Вологдам,
Иркуте кам.
Спасенье будет медленным,
лоскутным,
но прирастут друг к другу лоскуты.
Он вдруг встрепенулся:
— Где можно достать эти стихи?
Я ему сказал, где они были напечатаны, и попрощался, будучи уверенным, что он сразу про это забудет.
С той поры много волы и крови утекло, а на него было вылито много ушатов грязи. Его то снимали, то назначали, то переназначали. В одной газете его назвали «обманщиком народа» Я, правда, плохо его знал, но, кажется, он не подходил под это определение. А вдруг, не желая никого обмануть, он обманулся сам? Разве история порой предательски не обманывает даже самых умных людей? Для того чтобы понять другого человека, надо представить себя в его шкуре, на его месте. Мы с непозволительной легкостью называем чужие ошибки злым умыслом Сталинская паранойя сидит даже в антисталинистах. Но, может быть, я настолько боюсь ошибиться в плохую сторону, что всегда ошибаюсь наоборот?
На сей раз мне пришлось его немного подождать.
