с привкусом пороха, смоченного горилкой, который запорожцы клали себе на раны; польская — будто алая нитка из кунтуша Костюшки; латышская — словно капли расплавленного воска, падающие с поминальных свечей над могилами в Риге; татарская — ставшая последними чернилами Джалиля на осклизлых стенах набитого призраками Моабита, а ещё полтора литра грузинской крови, перелитой в меня в тбилисской больнице из вены жены таксиста — по непроверенным слухам, дальней родственницы Великого Моурави Анна Васильевна Плотникова, мать моего отца, фельдшерица, в роду которой был романист Данилевский, работала с беспризорниками и гладила по голове рукой постаревшей народницы, возможно, Сашу Матросова. Рудольф Вильгельмович Гангнус, отец моего отца, латыш-математик, соавтор учебника «Гурвиц — Гангнус», носил золотое пенсне, но строго всегда говорил, что учатся по-настоящему только на медные деньги. Дедушка голоса не повышал никогда. В тридцать седьмом на него повысили голос, но, говорят, он ответил спокойно, голоса собственного не повышая: «Да, я работаю в пользу Латвии. Тяжкое преступление для латыша… Мои связи в Латвии? Пожалуйста — Райнис… Запишите по буквам: Россия, Америка, Йошкар-Ола, Никарагуа, Италия, Сенегал…» Единственное, что объяснила мама: «Дедушка уехал. Он преподает в очень далекой северной школе». И я спросил: «А нельзя прокатиться к дедушке на оленях?» До войны я носил фамилию Гангнус. На станции Зима учительница физкультуры с младенчески ясными спортивными глазами, с белыми бровями и белой щетиной на розовых гладких щеках, похожая на переодетого женщиной хряка, сказала Карякину моему соседу по парте: «Как можешь ты с Гангнусом этим дружить, пока другие гнусавые гансы стреляют на фронте в отца твоего?!» Я, рыдая, пришел домой и спросил: «Бабушка, разве я немец?» Бабушка, урожденная пани Байковска, ответила «нет», но взяла свою скалку, осыпанную мукой от пельменей, и ринулась в кабинет физкультуры, откуда, как мне потом рассказали, слышался тонкий учительшин писк и бабушкин бас: «Пся крев, ну а если б он даже был немцем? Бетховен, по-твоему, кто — узбек?!» Но с тех пор появилась в метриках у меня фамилия моего белорусского деда. Мой отец Александр Рудольфович Гангнус не носил никакой комсомольской кожанки и более того — вызывающе носил галстук, являвшийся, по мнению общественности, буржуазной отрыжкой, за что был однажды чуть не исключен
