Маленькая богиня

полукрут дневного света. Я погрузила ладони в жидкие экскременты. На этот раз мне не удалось удержать в себе утренний чай. Я поползла вперед, стараясь не задохнуться. Такой мерзости я еще не видала. Я ползла на четвереньках под вокзальными путями — к свету, к свету, к свету и наружу сквозь открытое отверстие к лагуне отстойника, где на отмелях засыхающего человеческого кала копошились свиньи и старьевщики.

Я как могла отмылась в полувысохшем русле канала. Дхоби[55] колотили белье о каменные плиты. Я постаралась не прислушиваться к голосу Насатьи, перечислявшему инфекции, которые я могу подхватить здесь.

Я должна была встретиться с девушкой Ашока на улице гаджра.[56] Дети сидели в дверях и в открытых витринах лавок, нанизывая на нитку бархатцы. За эту работу платили слишком мало даже для роботов. Цветы переливались через края клумб и пластиковых ящиков. Шины моего патпата скользили на мокрых розовых лепестках. Мы двигались под балдахином цветочных гирлянд, свисающих с шестов перед лавками. Все здесь пропахло увядшими, гниющими бутонами. Патлат свернул в узкий, совсем темный переулок и завяз в толпе. Водитель прижал ладонью гудок. Люди неохотно расступились. Спиртовый двигатель взвизгнул. Мы медленно поползли вперед. Свободный участок, а за ним путь нам преградил полицейский яаван в полном боевом вооружении. Брихаспати прочел данные, мелькавшие на его забрале: развертывание, связь, ордер на арест. Я прикрывала ладонью нижнюю часть лица, пока водитель переговаривался с полицейским. Что происходит? Какой-то бадмаш. Какой-то датараджа.

В конце улицы гаджра полицейские в форме под руководством агента полиции Кришны взламывали дверь. Оружие у них было наготове. Как только дверь подалась, распахнулись ставни джарока на первом этаже. Человек вскочил на деревянные перила. Толпа за моей спиной шумно вздохнула:

— Вот он, вот бадмаш, ох, глядите, это девушка!

Из складок своей дупатты я видела, как девушка Ашока на миг замерла на перилах, а потом подпрыгнула и ухватилась за веревку для сушки белья. Веревка лопнула и выбросила ее как на качелях на улицу сквозь гирлянды бархатцев. Она приземлилась на корточки, успела увидеть полицию и толпу, увидеть меня, а потом развернулась и побежала. Яаван бросился за ней, но нашлись другие, проворнее и опаснее, чем он. Женщина закричала, увидев робота, спрыгнувшего с крыши прямо в переулок. Хромированные конечности разогнулись, паучья голова мотнулась раз и застыла. Лепестки бархатцев порхали над бегущей девушкой, но всем было ясно, что ей не спастись от машиныубийцы. Та отставала на два шага, на шаг. Я видела, что беглянка оглянулась как раз тогда, когда робот выдвинул клинок.

Я знала, что будет дальше. Я уже видела это на засыпанной лепестками улице Катманду, по которой меня несли в паланкине в окружении моих богов и кумарими.

Клинок блеснул на солнце. Над толпой взлетел громкий крик. Девичья голова покатилась по переулку. Сильная струя крови. Жертвенная кровь. Безголовое тело сделало шаг, другой.

Я выбралась из патпата и украдкой нырнула в замершую толпу. Завершение истории я увидела по каналу новостей в чай-дхаба у цистерны на гхате Сциндии. Туристы, паломники, торговцы и похоронные процессии маскировали меня. Я отхлебывала чай из пластикового стаканчика и смотрела на маленький экран над стойкой бара. Звук был приглушен, но изображение говорило мне достаточно. Полиция Дели вскрыла пресловутую сеть контрабандистов. Полиция Кришны в Варанаси произвела ряд арестов в качестве жеста бхарато-авадской дружбы. В последнем кадре мелькнул Ашок, которого, в пластиковых наручниках, заталкивали в полицейскую машину в Дели.

Я отошла и села на самый низкий гхат. Река успокоит меня, река меня направит. В ней, как и во мне, кроется божество. Бурая вода закручивалась водоворотиками вокруг унизанных кольцами пальцев ног. Вода смывает все земные грехи. На той стороне священной реки высокие трубы выбрасывали в небо желтый дым. Ко мне подошла крошечная круглолицая девочка, предложила купить цветочную гирлянду. Я снова увидела ту реку, эти гхаты, эти храмы и лодки так, как видела их из своего деревянного дворца на площади Дурбар. Теперь я видела, какую ложь скармливал мне наладонник высокой кумарими. Индия представлялась мне нарядным платьем, раскинутым в ожидании, пока я натяну его на себя. А была она скупщиком невест со связкой рупий. И Шелковым Путем, по которому ступаешь кровоточащими ногами. И мужем с телом ребенка и с аппетитами взрослого, связанного своим бессилием. Она была спасителем, которому нужна была во мне только моя болезнь. Она была головой девушки, откатившейся в канаву.

Внутри этой головы молчали мои демоны. Они не хуже меня понимали, что никогда не станет для нас домом Бхарат, Авад, Маратха и все прочие места в Индии.

Севернее Нарайангада дорога поднималась по лесистым хребтам. Медленно лезла вверх, к Муглингу, откуда сворачивала и повисала на крутом склоне долины Трисули. За три дня я сменила третий автобус. Автобусы стали привычными: сядь сзади, завернись в дупатту, смотри в окно. Прикрывай рукой деньги. Молчи.

Первый автобус я поймала у Джаунпура. Опустошив счет Ашока, я сочла за лучшее покинуть Варанаси насколько возможно быстрее и незаметнее. И без подсказки Брихаспати я видела, как выслеживают меня ИИ-сыщики. Конечно, они перекроют железнодорожные, аэро- и автобусные станции. Из священного города меня вывез таксист без лицензии. Водитель заметно обрадовался дальней поездке. Второй автобус увез меня из Горакхпура через поля дала[57] и банановые плантации к приграничному Наутанва. Я нарочно выбрала маленький заброшенный Наутанва и все же старательно склоняла голову и шаркала ногами, подходя к иммиграционному чиновнику-сикху за жестяным барьером. Я затаила дыхание. Он жестом руки велел мне проходить, даже не взглянув на мои документы.

Я поднялась по пологому склону и пересекла границу. Даже слепая, я с первого шага узнала бы свое королевство. Громкий шум, приставший, кажется, к коже, смолк так внезапно, что тишина показалась гулкой. Машины обходились здесь без гудков. Они сворачивали, объезжая пешеходов и священных коров, жующих жвачку посреди дороги. Люди в обменном пункте, где я обменяла рупии Бхарата на непальские, были вежливы: не напирали, не толкались и не пытались всучить мне лишнего в магазине, где я купила пакет жирных самоса;[58] застенчиво улыбались мне в дешевой гостинице, где я сняла комнату на ночь. Смолкло вечное: «Давай, давай, давай».

Я спала так крепко, что сон походил на бесконечное падение сквозь белые простыни, пахнущие небом. Наутро третий автобус повез меня в Катманду. Дорога, скрытая шедшими в затылок друг другу грузовиками, вилась с обрыва на обрыв, непрестанно поднимаясь вверх, вверх, вверх. Скрипела коробка передач старенького автобуса. Мне нравился этот звук — мотор, спорящий с земным притяжением. Этот звук принадлежал к самым ранним воспоминаниям, до того как по такой же дороге явился в деревню шакья оценщик детей. Вереница грузовиков и автобусов, ночь напролет. Я смотрела из окна на придорожные дхаба, на каменные пирамиды святилищ, на рваные молитвенные знамена, вытянутые по ветру, на канатные переправы через видневшуюся далеко внизу реку цвета молочного шоколада, на тощих детей, перебирающих ногами по протянутым на высоте тросам. Все такое знакомое и такое чужое для демонов, населяющих мой череп.

Должно быть, младенец плакал уже давно, но его голос только теперь перекрыл ровное громыхание автобуса. Мать, сидевшая на два ряда впереди меня, шикала, баюкала и укачивала крошечную девчушку, но ее плач становился все пронзительнее.

Он заставил меня подняться и подойти к ним с Насатья.

— Дай ее мне, — сказала я, и, должно быть, уверенная властность медицинского ИИ отчасти сказалась в моем тоне, потому что мать, не задумываясь, передала мне малышку.

Я отвернула пеленку. Животик девочки болезненно вздулся, ручки и ножки обмякли и отекли.

— У нее каждый раз после еды колики, — сказала мать, но я, не дав ей помешать, уже стянула подгузник.

Запах был острый, кал твердый, комковатый и светлый.

— Чем ты ее кормишь?