лицом. Неведомо как новобранцам немедля стало известно, что это командир дивизии Велих, что он воевал против фашистов и что он Герой Советского Союза и самый высокий человек в соединении — около двух метров роста! Полковник Велих отделился от группы, оглядев ребят, улыбнулся им, будто узнал в них добрых знакомых, и сказал:
— Сослуживцы!
Сослуживцы! Это и боевой комдив, и он, Юра Козырьков, молодой солдат! Там, на площади, Юра моментально влюбился в полковника Велиха, мечтательно подумал: вот бы на кого во всем походить… (А-а! Вот кому подражает сержант Ромкин, вот у кого он перенял манеру широко раскидывать в стороны и оттягивать назад плечи! У комдива! Сержант, который все в службе знает и умеет, который совершенно уверен в себе, так уверен, что ему нельзя не подчиняться, сержант — подражает!.. Да, но он-то имеет право подражать комдиву…)
Комдив поздравил новобранцев со вступлением в ряды Советских Вооруженных Сил, потом сказал: он уверен в том, что они, как все другие солдаты дивизии, будут хранить и множить традиции славного соединения. Юра тогда молча поклялся, что не подведет комдива и всех своих сослуживцев, знакомых и незнакомых. Поклялся и с особым старанием делал все, что надо было делать. Поехали в баню — и он мылся, точно боевое задание выполнял. Выдали обмундирование, и он надел его, как рыцарские доспехи. Пришли в столовую, и Юра не просто ел борщ, гречневую кашу с мясом и не просто пил компот, а принимал солдатскую пищу, как должен принимать, скажем, боеприпасы.
В армии — не у бабушки в гостях. Никаких тебе излишних передышек и штатских раскачек. Сразу — за дело. Зашли в казарму, огляделись в ней, положили в тумбочки, как выразился сержант, мыльно-пузырные принадлежности — и в летний класс, то есть на лужайку под дерево. Сержант провел первое занятие по уставам, и Юра слушал его, будто знатока главнейших в мире законов. После небольшого перерыва — строевая, пока теоретически, в классе. А после строевой сержант разрешил заняться своими делами — кому что надо: кому пришить пуговицу, кому купить в солдатском магазине одеколон, кому написать письмо. И Юра, переполненный впечатлениями, сел на кровать, положил на тумбочку бумагу…
Сейчас он вытащил из кармана скомканное письмо, расправил его, прочитал первые строчки… Распираемый восторгом, сочинял он их. Он не сразу придумал, как обратиться к родителям. «Здравствуйте, мама и папа!» Что он — из пионерского лагеря пишет? Не годится. «Здравствуйте, мама и отец!»? Совсем нелепо. «Здравствуйте, дорогие мои!» Это и сердечно, и мужественно, и по-взрослому. Сразу видно: сын — солдат.
Он хотел написать подробнейшее письмо — ведь отцу и матери все интересно. Особенно отцу, который и сам в юности был военным. В ту пору, когда почти все в стране стали военными, отец был в самом жарком месте — сражался на фронте…
Так хочется, чтобы теперь он, отец, оказался тут, рядом, и так хорошо, что нет его, что не видит он сына, не болеет душой. Никогда Юра с такой ясностью не сознавал, кем был ему отец, Владимир Иванович Козырьков, самый близкий, понимающий и откровенный человек на свете. Мама тоже самая близкая, понимающая, откровенная, но отец — мужчина. С ним ты сильнее, разумнее, тверже. С ним твоя короткая и бледная биография становится длиннее и значительнее, точно продолжает биографию отца, впитывает все, что пережито отцом. Помнится, когда Юра впервые понял, как страшна война, понял, что такое ранения и гибель на войне, он впервые же испугался того, что грозило отцу давным-давно, в боях. Испугался и вместе с тем изумился отваге отца. И спросил его:
— Вот фашисты стреляли, и ты в это время поднимался в атаку?
— В это время…
— А они стреляли?
— Старались! Они умели стрелять.
— И все-таки ты поднимался?
— Все мы поднимались. И мои товарищи, и я.
— Так стреляли же! Пули летели. Убить могли!
— Могли, и убивали…
— Но как же?..
— А ты, окажись ты в бою, не поднялся бы?
— Поднялся бы… Но как же?.. Как же?
— Как объяснить, что люди решаются на такое?.. Скажи мне, Юра, что бы ты сделал, если бы нашей маме угрожала смертельная опасность?
— Защитил бы…
— Но ведь смертельная опасность угрожала бы и тебе!
— Все равно.
— Видишь: все равно… Мы сознавали, что то, что угрожает нам лично, менее страшно, чем то, что угрожает нашей матери — нашей стране. Сознавали мы и то, что больше некому ее оградить. Мы никому не доверяли и не доверим защиту нашей страны, никому и никогда. Это наша, твоя и моя, обязанность и наше право.
«Мы никому не доверяли защиту нашей страны… Это наша, твоя и моя, обязанность и наше право». Слова эти Юра школьником услышал от отца, но с того дня казалось и кажется, что они все-таки уже были в нем, в Юре, а отец открыл их.
Даже в десятом классе Юра не знал, кем он хочет быть. Мама тревожилась, называла то одну хорошую профессию, то другую, то один достойный институт, то другой. Отец не поддержал эту «викторину».
— Не знает, в какой институт идти? Пойдет к нам на стройку.
— Но ты ведь закончил институт! — возразила мама.
— А ты забыла, что я учился на вечернем отделении и работал на стройке?
— Так время какое было!
— Не прошлый век был, а наш! Пойдет на стройку, поработает до армии, отслужит положенное. Там надумает, кем хочет стать. А не надумает, вернется на стройку. Нам рабочие нужны…
— Но армия — это ж два года. А студентов не берут…
— Потеряет, думаешь, два года? Нет, приобретет! Больше, чем дома — за десять лет!
И поступил Юра подсобным в комплексную строительно-монтажную бригаду. Она возводила цех — широченное плоское помещение на окраине города, в пятнадцати минутах ходьбы от последней трамвайной остановки. Дело было срочное, бригада торопилась. Нет, строили добротно, бригадир, Герой Социалистического Труда, выгнал бы немедля любого, кто решился бы выполнить задание абы как. Трудно приходилось из-за того, что не всегда вовремя подвозили кирпич и песок, бетонные плиты и арматуру. Были перебои с водой. Бригадир сердился, но не хотел оправдываться этими неувязками: работали как черти. Невозможно, скажем, делать одно, брались за другое. Праздно ни минуты не сидели. Дескать, снабжение ругай, а строительство не задерживай, хоть сам кирпичом в стену ложись.
На первых порах Юра возвращался домой еле живым. Мама жалела его, укоряла отца:
— Видишь, как ему приходится? Какой из него рабочий?
— А он еще и не рабочий, — невозмутимо отвечал отец. — Ему еще предстоит стать рабочим. А что трудно — так это хорошо. Жизнь не станет расстилать перед ним ковры.
Слушая такие разговоры, Юра, честно признаться, проникался благодарной нежностью к матери и недоумевал: откуда у отца этакая суровость, и даже жестокость? Но постепенно он привык к мужской требовательности отца, понял, что жалеть себя — последнее дело. Тому, кто себя жалеет, все — в тягость, от всего — больно…
Там, на стройке, в напряжении рабочего дня, вроде бы в самой неподходящей обстановке, когда коротких передышек едва хватает на то, чтобы освежить силы, там, на стройке, Юра понемногу стал понимать себя. Он вглядывался в себя, думал о себе чаще и больше, чем прежде, когда досуга было сколько угодно. Там, на стройке, среди стен, что вырастают на глазах, среди строительных машин, среди штабелей кирпича, бетонных плит, он вдруг обнаружил цель, из-за которой одно его давнее увлечение вдруг обрело зрелый смысл. Это увлечение — рисование. Юра пристрастился к нему сызмала, но странным было это рисование! Он выводил прихотливо пересекающиеся и переплетающиеся линии на обрывках бумаги, на песке у реки, на случайных кусках фанеры. Руки сами тянулись к карандашу, мелу, прутику, обломку кирпича.
