жучков. Вон Марья Александровна хотела недавно пустить в ход позапрошлогодние припасы риса, пока он дешевый был, она его килограммов десять купила. Да поленилась тогда не то что перебрать, а хотя бы в банки стеклянные пересыпать, так в пакетах на антресоли положила. А достала теперь один пакет, в нем жучков видимо-невидимо. И во всех остальных та же картина. Пришлось рис в тазу водой заливать, а мошкару, как пену супную, шумовкой снимать. Да три воды сменила, пока вроде от всех жучков избавилась, А потом вот два дня рис просушивала на расстеленных газетах. Вот так, поленишься один раз, дашь себе послабление, а потом, сколько же лишней мороки получается!
Пока гречкой занималась, все о сыне продолжала думать. Она часто его вспоминает да все больше белоголовым худеньким мальчишечкой, а он, — как же быстро жизнь пролетает! — уже пенсионер. Ох, Коля-Коляшечка! Если б ты знал, как тяжко ты мне достался, сколько слез горьких выплакала, пока вырастила тебя. С Танюрочкой чуть проще было, она еще до войны родилась, и в самые младенческие месяцы и молока материного было вдосталь, и кашек разных и всяких морковных, яблочных пюре. В Москве тогда с организацией детского питания был порядок. А Колюшка родился в феврале сорок пятого, уже в Куйбышеве. Коля в авиационной промышленности работал, самолеты строил, ценили его как рабочего высокой квалификации, бронь дали, в Куйбышев направили налаживать там производство. Но был он сознательный, партийный и в тайне от нее, конечно, — это уж потом она узнала — писал заявления с просьбой отправить на фронт. Пятнадцатого мая сорок четвертого — этот горький день до смерти не забудет — пришла призывная повестка. Сроку на сборы давалось два дня. «Не плачь, Тома, — успокаивал ее муж, — война к победе идет. Вернусь, заживем лучше прежнего. А ты к моему возвращению давай роди мне наследника, эти две последние ночки беречься не будем. «Как и просил, затяжелела она, да только родился сыночек уже сиротой, похоронка пришла пятого ноября, как раз накануне ее дня рождения, она тогда на шестом месяце была. Когда мальчика родила, вопроса не стояло, как его назвать, конечно же, в память отца. Только три месяца Колюшке исполнилось, у нее молоко пропало, думала, не выживет сыночек, так он плакал-надрывался, есть просил, хлебный мякиш сунет ему в рот, он на минутку затихнет, а потом обман-то распознает и снова в рев. Если б не соседка Марфа Семеновна, ой не избежать бы беды. Та продавщицей в магазине работала, то творожку кулечек принесет, то молочка кружечку. Танюрочка увидит это молочко, отвернется, забьется куда-нибудь в уголочек и сидит там, как мышка. Хочется ей молочка-то, а помнит мамины слова, что братик без молочка помереть может, и молчит, не канючит, только слюнки глотает. Ох, время голодное было! Нынче тоже не пожируешь, но куда получше, чем в сорок шестой или сорок седьмом. А вот злых тогда было меньше, совестливее были люди. А что сейчас недостает? Марья Александровна на капитализм пеняет, по телевизору же разные профессора, наверное, уж не глупей ее, подробно разъясняют, что капитализм тут не причем, они куда как хорошо жили в России до революции, даже зерно за границу продавали. Правда, она при том хорошем капитализме только денек жила. «Ровесница Октября» — муж называл ее в шутку, и праздники октябрьские они три дня справляли на славу.
От воспоминаний того да этого совсем размягчилась, но спохватилась — «ой, чего это я рассиделась, ведь и магазины до перерыва обойти не успею, а надо и в гастроном, и в булочную, и в овощной!». Картошку вчера на обед варила, обнаружила, что забыла про свеклу, она уже жухнуть начала, чтоб ни пропала, надо борщ сварить, а капустки нет.
И надо же как удачно — в булочной при ней хлеб разгружали, еще тепленький был. И в гастрономе повезло — подсолнечное давали — светлое, без осадка, хорошо, что литровую бутылку прихватила. Масло бойко у нее идет, все жаренье на нем. В мясной отдел она давно уж не заглядывает: цены кусаются, и в ее преклонном возрасте, врач говорит, мясо есть вредно. Конечно, лукавит, мама, покойница, до восьмидесяти пяти лет дожила, а скоромное даже в великий пост употребляла. «Болящим и путешествующим, дозволено, а у меня хворей не сосчитать», — извинялась она.
Увидала в гастрономе, с лотка ножки куриные заграничные продают, не удержалась, купила. Расход, хоть и непредвиденный, но оправдает себя. Из ножек четыре кастрюльки бульона у нее получается. Засыплешь его вермишелькой или рисом — вот и супчик тебе, и диетический и вкусный. Кастрюльки ей на три дня хватает, если, конечно, Марья Александровна не заглянет в гости как раз к обеду — есть у той такая привычка, случайная или, может, специально подгадывает.
А вот в овощном не повезло, капусты не оказалось в продаже. «Спохватилась, мамаша! — присвистнул продавец, молодой парень с нагловатой ухмылкой. — Лето ж уже, а ты все старую ищешь. Вон молодой навалом, выбирай любой вилок». «Да мне для борща надобно, — объяснила ему. — Тут требуется, чтоб качан был крепкий, хрустящий. А что лето, так, помню, в прошлом году после Троицы вы еще старой капустой торговали». «Скажи лучше, не для твоего кошелька наш товар», — хмыкнул продавец и повернулся к следующему покупателю, «Бесстыжие твои глаза, — подумала с обидой, — нашел чем попрекнуть старуху. А борщ настоящий, кто понимает, он из старой капусты готовится, молодая, та на щи лишь годится». Но вслух ничего не сказала. Если нет у человека к тебе расположения, что ему ни толкуй, он все равно при своем мнении останется.
Из овощного вышла, вспомнила, что на троллейбусном кругу базарчик стихийный образовался. Больше там бананами да другими заграничными фруктами торгуют, но, видела она, и наши овощи тоже лежат, безусловно, цены дороже магазинных, но раз уж нацелилась на этот борщ, придется раскошелиться немножко. На кругу с лотков только молодой капустой торговали, она уж расстроилась совсем да вдруг углядела, что за крайним киоском женщина ее возраста, то есть такая же старуха, на деревянном тарном ящике овощи вроде раскладывает — морковь, чеснок, лук репчатый, и капуста у нее найдется? И точно: когда уж подходила к ней, вытащила та из кошелки кочешок, беленький, аккуратный и размером маленький, для нее в самый раз. По всему видно, не со своего огорода продукция, а купленная в магазине, но женщина потрудилась, морковку чистенько перемыла, у капусты гнильцу на листочках срезала, так что не спекулянтский у нее барыш, не то что у тех, кто водкой у метро торгует. И цену за капусту назначила она божескую и за покупку поблагодарила с поклоном. Дома денежки оставшиеся пересчитала, сама себя пожурила: «Ой, покутила, Тамара Петровна!» Но расстраиваться особенно не стала — все покупки нужные, а до пенсии каких-нибудь пять дней осталось, проживем! А борщок завтра должен получиться на славу. Может, Марью Александровну на него специально пригласить?
После обеда, только посуду перемыла, хотела присесть, кроссворд поотгадывать — звонок в дверь. Думал: Марья Александровна, не спросила даже «кто там?», а оказалось девица какая-то размалеванная, у блузочки вырез чуть ли не до пупка, груди почти целиком наружу, а юбчонка еле-еле срамоту прикрывает. «Вы — Тамара Петровна?» — спрашивает. — Я от Вики». У нее аж сердце зашлось от радости. За полтора года всего два письмеца коротких да три открыточки — новогоднюю, к женскому дню и ко дню рождения — получила от внучки. А тут живой человек, конечно, подробней засвидетельствует, как Викочка устроилась, ладно ли с работой, собирается ли бабушку навестить, а, может, и насовсем возвернется.
Только девица, Мариной она назвалась, к душевному обстоятельному разговору склонности не проявила. Я, говорит, сама из Тамбова и вечером уже уезжаю, а мне еще в три адреса надо. А Вика ваша в полном порядке, мы с ней вдвоем квартиру снимаем, купили машину, пока одну на двоих. Насчет фотомоделей, вы говорите, так нас обманули, работаем в ночном клубе, и не в Париже, как мы думали, а в Марселе. Но это город большой, веселый, вроде нашей Одессы, и русских часто можно встретить — туристов или моряков.
Расстроила ее эта Марина своим рассказом немножко, обманула, значит, девушек рекламная газетка, а потом успокоила себя: в ночном клубе тоже, наверно, интересно работать. Вот недавно по телевизору какой-то наш ночной клуб показывали, так там и артисты знаменитые, и писатели, и даже помощник президента. Как знать, может, и Викочке удача выпадет, познакомится с каким-нибудь известным французом. Высказала свое соображение Марине, та только хихикнула. Потом посерьезнела и сказала, что у Вики уже есть «лямур», то есть по-нашему ухажер, в сумочке с подарками, что она передает, должна быть их фотография.
На фото внучка удачно получилась: красивая, улыбается, платьице по фигурке и вполне скромное, туфли-лодочки на ногах. А мужчина, что за плечико ее обнимает, смотрит серьезно. Ростом, пожалуй, чуть ниже Вики, лицо круглое, смуглое, усы черные ниточкой. Поинтересовалась, как зовут его. Оказалось, Ахмедом. «Ой, он что, тоже из наших, из чучмеков?» — вырвалось невольно. Марина прям зашлась от смеха: «Ну, вы, бабуля, рассмешили меня. Во Фракции чучмеков нет, а Ахмед родом из Алжира, потому и смуглый. А мужчина он серьезный, владелец бистро, то есть кафе, где быстро обслуживают».
