Избранное

АВГУСТ

Я смерть как не люблю природы показной,
и не поймут меня ни молнии, ни громы.
Но я попал под августейший зной
и в рыбьи жидкие хоромы.

И, как зеленые воздушные шары,
кусты на берегу раздулись постепенно,
и от медвежьей лапчатой жары
крушу с размаху водяные стены.

На грудь всей грудью прет ордастый лес,
и в августе густом я — как букашка в травах.
Сквозь дебри месяца я вскользь пролез.
Но дальше легче ли, скажи, о Боже правый!

1971

(«Я не люблю тебя. Но ты средь бездорожий»)

Б.М.

Я не люблю тебя. Но ты средь бездорожий
и посредине валкого пути
мне ног, и глаз, и костыля дороже,
я без тебя в себе — как взаперти.

Я не люблю тебя. Не гневайся, не фыркай!
Кто станет руку и за что любить?
Когда я слеп, то ты мне поводыркой.
Быть без тебя — как руку отрубить.

1971

РЕКВИЕМ

Requiescat in pace!

Со святыми упокой!

Вечная память!

I

Из воды — на ненужный воздух,
когда всё ничему равно.

(А вечер был в снегу и в звездах,
когда тебя коснулось дно.)

Плыло тело. Был только Волхов.
Воды — волоком. Час — как нож.
И само пространство заволгло —
не отворишь, не протолкнешь!

Стар простор. Но стал он сужен,
стиснут, сплющен и размозжен.
Отчего же он стал ненужен?
Кем кому и зачем был сужен
и навалил стопудовый сон?

(Не с гитарой на веслах
под весенний восторг —
на носилках безмозглых
прямо смолоду в морг!

Тут бесшумно, как в детской,
и вопросом не тронь!
Отвечает в мертвецкой
только сиплая вонь.

И в лицо ты, и с тыла,
словно камень, молчишь.
В пальцах песня застыла,
как задушенный чиж.)

Было молодости немного,
было радости на пятак.
Далеко-далеко до Бога,
но всегда за какой-то так
от порога и до порога,
а живет человек- простак.

II

Нечем стало мне помолиться!
Тряпки с тайны совлечены.
Только хочется умалиться
до ничтожной величины.

И чтоб к черту вам провалиться,
вам, ученой правды чины!
Подавиться бы вам, окаянным,
распоследним куском мертвеца!

Смыло нацело океаном,
замело до конца туманом, —
нет лица на тебе, нет лица!

Просто ты в простыни закутан,
а выходит — как ангел бел.
И любой бы Эйнштейн и Ньютон
от безличия оробел.

Человек невелик. Но одно я
не могу, хоть убей, понять:
как же может свое, родное,
так безжалостно провонять?

И не знаю я, как лукавить
и кому пустить подлеца.
И зубов тебе не оскалить —
нет лица на тебе, нет лица!

Пусть исплакан мир и исплаван —
ну, а горе прет напролом.
И всего ты лишь белый саван
на невидном своем былом.

III

Ум со святыми не упокоит,
и начинаю я ворожить
(как на ромашке): жить
стоит — не стоит,
стоит — не стоит?

Юг, Север, Запад и Восток,
да были ли вы намедни?
На чем оборвется лепесток
самый последний?

IV

Из воды по воздуху — в землю!
Гроб, одетый в чертов кумач,
на сочувственное глазенье —
гроб, багровый, будто палач.

Кумач задыхается в черноземе,
ком кулаком стучит о ком...
Кончилось! Боже, а что же кроме?
Холмик — как холод. А под бугорком
нечто такое, чего не надо.

Вечная память! О, как ты зла!
Вечная память — как канонада
или как выстрел из-за угла.
Вечная память — как каталажка.
Вечная память — до самого дна!
Вечною памятью монашка
тебя отпевает, совсем одна.

И как же лелеять Божью обиду?
И за нее сыскать на ком?
(Служит теперь по тебе панихиду
инокиня одиноко, тайком.)

Если бы время переупрямить!
Но не развязать на горе узла.
Вечная память! Вечная память!
Вечная память! Ох, как ты зла!

V

Холмик стал как вселенский холод
с теплотою родной земли.
Через заупокойный город
с вечной памятью люди шли...

Как далёко еще до Бога
и как близко нам до креста!
В черствой глине лежит так много —
многоглавая пустота!

31 мая — 25 июня 1972

ЛЕТНИЙ САД

Летний сад сквозит, как воздух, емкий,
понабрался статуй и людей.
На пруду с зеленою каемкой
подают здесь свежих лебедей.

Без лица, но чем-то длинноглаза,
как впервые вышедшая в мир,
в лебедей глядится дева-ваза,
тихо приодетая в порфир.

И аллеи ходят как столетья.
Вечер настает во весь размах.
Фейерверки — точно междометья
и взлетают, как за ахом ах!

16 июня 1972

ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ

Дочурку чудную баюкая,
разнеженная в прах и в пух,
тысячегрудая, сторукая,
стоишь под завистью старух,

блестишь здоровьем в палисаднике,
свежа, как утренний надой,
и за тобою день на заднике
написан краской молодой.

На нем в воздушной пене мылятся
пеленки или облака,
и ты сияешь, мать кормилица,
слепой бутылью молока.

(«Вкруг пагоды висит осенняя погода»)

Вкруг пагоды висит осенняя погода
на черных сучьях и на тусклых клочьях туч.
У колеса времен совсем не стало хода,
и бронзовый баран — как позабытый ключ.

И мнится, белый свет ни сладок и ни горек,
а в вечный будень он обыденный обед.
В буддийской тишине лежит мощеный дворик,
и снится кирпичам заоблачный Тибет.

Стоит на Севере большой и косоротый
из камня сложенный кроваво-серый мрак,
как древней мудростью, скудея позолотой, —
и нет вокруг него ни горсточки зевак.

Только вывеска из тени
извещает вдруг, что тут
морфологии растений
(неподвижный) институт.

октябрь 1972

(«Когда живется мне, и я тогда живусь»)

Когда живется мне, и я тогда живусь,
переживаясь от стены к обрыву.
А то скачу себе, не дуя даже в ус,
зато уж — до горы, и в хвост, и в гриву!
И, погоняя своего коня,
без шапки, без креста, без чекменя
я еду от меня ко мне через меня.
И, каждой Божьей вере изменя
и ничего вокруг не присеня,
я думаю, как бы остаться живу.

Воистину, я круглый дурачина
посередине своего ума!
А жизнь — одна сплошная кортома.
Срядилась жить — готова котома,
и догорай, моя лучина!

Сильней всех истин — смерть. Но то-то и кручина,
что истина сама и есть кончина,
иначе ведь она и не