Стоило мне войти в лес, как деревья, поначалу стоявшие довольно далеко друг от друга и свободно пропускавшие ровные солнечные лучи, начали быстро смыкаться за моей спиной, и вскоре толпа кряжистых стволов густой оградой заслонила от меня восток и солнце. Мне подумалось, что я снова вступаю в полночную тьму. Однако не успел я войти в самую тёмную чащу, как из неё прямо в сгустившийся полумрак вышла самая обычная деревенская девушка.
Казалось, она не заметила меня, потому что не отводила глаз от букетика полевых цветов, который несла в руках. Лица её я не разглядел, ибо она ни разу не подняла головы, хотя шла прямо на меня. Однако поравнявшись со мной, она не прошла мимо, а, повернув, зашагала рядом, всё так же не поднимая глаз и упорно глядя на свои цветы. В то же самое время она быстро заговорила, тихо, словно сама с собой, но явно обращаясь ко мне, как будто боялась, что её заметит какой–нибудь враг, скрывающийся неподалёку: — Дубу можно доверять, — сказала она. — Дубу, а ещё Вязу и большому Буку.
Берёзы лучше остерегаться: она хоть и честная, но ещё слишком молода и ветрена. А вот от Ясеня и Ольхи держитесь подальше. Ясень — страшный людоед, вы узнаете его по толстым корявым пальцам. А если Ольхе ночью удастся подобраться к вам поближе, она задушит вас паутиной своих волос.
Она проговорила всё это одним духом, не меняя голоса, а потом внезапно развернулась и пошла прочь ничуть не изменившейся походкой. Я не очень понял, что она хотела сказать, но решил, что ещё успею разобраться в её предостережениях, когда настанет время ими воспользоваться, и дальнейшие события откроют мне смысл её речей. Вспомнив её букетик, я подумал, что лес, должно быть, не везде такой же густой, как здесь. Так оно и оказалось. Вскоре деревья заметно поредели, и я вышел к широкой поляне, где трава была куда зеленее и ярче, чем в лесной тени. Но и тут царила поразительная тишина. Вокруг не было слышно ни пения птиц, ни жужжания насекомых, да и по дороге я не встретил ни одного живого существа. Однако мне всё время казалось, что лес всего лишь дремлет, и даже во сне на нём лежала печать чуткого, настороженного ожидания. У деревьев был нарочито таинственный и многозначительный вид, словно про себя они шептали: «Вот подождите, стоит нам только захотеть!..» Потом я вспомнил, что феи просыпаются ночью и луна для них — всё равно что для нас солнце. «Сейчас всё здесь погружено в сон и грёзы; ночью всё будет по–другому», — сказал я себе, но в то же самое время, будучи чадом дневного света, слегка забеспокоился о том, как мне быть среди эльфов и других детей ночи, бодрствующих, пока смертные видят сны, и ведущих свою обычную жизнь в те волшебные часы, что бесшумно протекают над неподвижными, точно умершими телами мужчин, женщин и детей, рассеянных по лицу земли и отделённых друг от друга тяжкими волнами ночи, которые стекают на них свыше, лишают их чувств, прижимая к ложам, и удерживают в своих глубинах до тех пор, пока неизбежный отлив не увлечёт эти волны назад, в океан тьмы. Я решительно отогнал от себя страх и продолжал шагать вперёд, но вскоре меня одолело новое беспокойство: со вчерашнего дня во рту у меня не было ни крошки, и я ужасно проголодался. Кто знает, удастся ли мне отыскать в этом странном месте всё, необходимое для жизни? Отмахнувшись от навязчивых страхов, я ещё раз, как мог, приободрил и обнадёжил себя и пошёл дальше.
Незадолго до полудня я увидел впереди между деревьями тоненькую струйку голубого дыма и через минуту выбрался на прогалину, посередине которой стояла маленькая хижина. Углами ей служили четыре огромных дерева, чьи ветви переплетались между собой, образуя крышу, окутанную целым облаком листвы. «Надо же, оказывается, люди живут даже в таких лесах!» — удивлённо подумал я. Конечно, с виду это было не самое обычное человеческое жилище, однако я надеялся, что его обитатели всё–таки дадут мне поесть. Я решил обойти его кругом, чтобы отыскать вход, и тут же обнаружил распахнутую настежь дверь. На крыльце сидела женщина и деловито чистила к обеду овощи.
Я вмиг успокоился: уж очень по–домашнему всё это выглядело. Когда я подошёл поближе, она подняла голову, но ничуть не удивилась моему появлению и тут же, снова принявшись за овощи, негромко проговорила: — Вы дочку мою не видели?
— Наверное, видел, — ответил я. — Простите, но не дадите ли вы мне немного поесть? С самого утра ничего не ел.
— Это пожалуйста, — откликнулась она, не меняя тона, — только не говорите больше ни слова, пока не войдёте. Ясень смотрит за нами во все глаза.
С этими словами она поднялась и прошла в дом. Я двинулся следом. Теперь я увидел, что стенами хижины служили тонкие стволы деревьев, посаженных вплотную друг к другу. Внутри обнаружились грубо сработанные стулья и столы, с которых не была счищена даже древесная кора. Женщина захлопнула дверь и пододвинула мне стул.
— Должно быть, в ваших жилах течёт кровь фей, — сказала она, пристально вглядываясь в меня.
— Откуда вы знаете?
— Как бы вы иначе забрались так глубоко в наш лес? И потом, это всегда отражается на лице, а в вашем лице я, по–моему, уже кое–что вижу.
— Что?
— Неважно, — отмахнулась она. — Может, я и ошибаюсь.
— А почему вы здесь живёте?
— Потому что во мне тоже течёт кровь фей.
Тут я, в свою очередь, пристально вгляделся в её лицо, и мне показалось, что, несмотря на грубые очертания подбородка и тяжёлые, низко нависшие брови, в нём действительно есть что–то необычное; нет, не изящество, а некое неуловимое выражение, странно не соответствовавшее её невыразительным чертам. Кроме того, я заметил, что руки у неё были удивительно благородной формы, хотя кожа их совсем потемнела от работы, воды, солнца и ветра.
— Мне непременно нужно жить рядом с феями, хотя бы на самом краю их страны, чтобы хоть иногда есть их пищу, — сказала она. — Иначе я всё время чувствовала бы себя больной. Я вижу, вам тоже нужен здешний воздух и здешняя еда, хотя до сих пор ваше образование и любовь к рассуждениям особо не давали вам это ощутить. И потом, кто знает — может, вам феи вовсе не такие близкие родственники, как мне.
Я вспомнил слова вчерашней гости насчёт моих прабабушек. Тем временем хозяйка принесла мне кружку молока и ломоть хлеба, с кроткой улыбкой извинившись за такую скромную еду, хотя, откровенно говоря, мне и в голову не приходило жаловаться. Поев, я решил разузнать, почему они с дочерью так странно со мной разговаривали.
— Почему вы предостерегали меня насчёт Ясеня? — поинтересовался я.
Женщина встала и подошла к окошку. Я посмотрел ей вслед, но окошко было совсем крохотным, и со своего места я вообще ничего не мог в нём разглядеть. Я поднялся, заглянул ей через плечо, но успел увидеть только, что посреди поляны на опушке густой чащи возвышается огромный ясень; листва его казалась голубоватой на фоне чистой зелени других деревьев. В то же мгновение женщина поспешно оттолкнула меня назад, и на её лице отразился испуг и досадливое нетерпение. Она схватила какой–то старый фолиант и быстро заложила им окно, закрыв почти весь солнечный свет.
— Вообще–то, — успокаиваясь заговорила она, — днём особой опасности нет, потому что он крепко спит. Но сегодня в лесу явно происходит что–то необычное. Должно быть, нынче ночью у фей намечается торжество: слишком уж беспокойно шелестят деревья. Ведь даже во сне они всё видят и слышат, хоть и не могут проснуться.
— Но какая от него может быть опасность?
Вместо ответа она снова подошла к окну и осторожно выглянула.
— На западе собирается гроза, — проговорила она. — В такую скверную погоду феи могут и не показаться. И потом, чем быстрее стемнеет, тем быстрее проснётся Ясень.
Я спросил, откуда она узнала, что лес волнуется больше обычного.
— Ну, это и по деревьям видно, — отозвалась она, — и собака вон как жалобно поскуливает. У белого кролика глаза и уши совсем покраснели, да и резвится он так, точно знает, что вечером его непременно ждёт веселье.
