Она произнесла это, уже выйдя из машины и наклонившись к открытому мною боковому окну, потушив в глазах по очереди весну, лето и осень и оставив мне сосущую пустоту в груди с подвешенным на ниточке оледеневшим четырехкамерным мотором.
— Да, да, — подтвердил Шарль из-за ее выпрямившейся спины, и Берта помахала мне ручонкой. Славная девочка.
Вот и весь диалог. Но мне жаль расставаться с этой сценой. А что, если обратить ее в отвратительный скандал, будто бы состоявшийся после моего отъезда, и который, конечно же, является лишь плодом моего воображения. Это будет игра, всего лишь игра в диалоги.
— Значит, самая короткая из твоих юбок и самые высокие каблуки — это для визита к папе?
— Прекрати, Шарль.
— Не волнуйся так, не то у тебя выпадет грудь из лифа.
— Свинья!
— Берточка, — обратился Шарль к дочери, — твой папа — свинья. Хрю-хрю!
— Оставь ее в покое, кретин!
Тем временем я, обнаружив, что попал в тупиковую улочку, развернулся и снова должен был проехать мимо них. Я притормозил, открыл окно, чтобы с юмором объяснить свое нелепое вторичное появление, но тут увидел красные пятна на лице Эммы, плачущую Берту и побледневшего Шарля. Не прошло и трех минут, как мы расстались, произошедшая в них перемена поразила меня.
— Что случилось? — спросил я будто бы озабоченно, а на самом деле предчувствуя, догадываясь и — да, конечно, — ликуя.
— Поезжай, поезжай, — сказала Эмма.
— Она полагает, что я — кретин и свинья, — сказал Шарль, — а ты как думаешь?
— Шарль! — сказал я спокойно-укоризненно, но внутренне бурно радуясь.
Любая несправедливость в отношении бывшего друга казалась мне в этот миг вполне заслуженной им.
— Может быть, я и правда кретин и свинья, но тебе-то я был настоящим другом. А знаешь, — спросил Шарль, — откуда я приносил для тебя новенькие коробки «Беломорканала»? Я воровал их в магазине, мой отец никогда не курил этих папирос. А ты жулил, играя в карты на деньги (наглая ложь!!!), и скармливал мне по три мороженых перед качелями, чтобы меня стошнило на них! (Ну, надо же — какой подлец!) А начал ты с того, что сдернул с меня трусы.
— Зачем ты врешь? — взбунтовалась Эмма. — Я же видела — это был не он. Они подбежали к тебе вдвоем, но сдернул трусы не Родольф, он только боднул тебя головой в грудь.
— Как Зидан Матерацци, — прокомментировал я, хотя про «бодание» не помнил.
— Зидан боднул после того, как Матерацци сказал ему гадость, — с отвратительной плаксивостью в голосе пожаловался Шарль, — а ты и оскорбил, и сам же въехал головой в грудь.
— «Головой в грудь…» — презрительно передразнил я Шарля. — И что я сказал тогда? — это сейчас мне много чего хотелось бы наговорить ему, а тогда, в двенадцать лет, что уж я мог сказать такого, что обижало бы его по сегодняшний день?
— «Эй, рогатенький!» — припомнил Шарль без особой охоты.
Эмма расхохоталась.
— У тебя на макушке, — сказала она Шарлю, — действительно были два ежика, вместе похожие на рожки. Я помню, я смотрела на них после того, как ты вернул на место свои штанишки.
— Ну, наконец-то я услышал, что привлекло тебя в этом типе, — сказал я, обращаясь к Эмме и жалея, что я не тот актер с гуттаперчевым лицом, который играл в «Маске», и не могу, обернувшись к Шарлю, изогнуть улыбку в виде рогов.
— И жаль, что это не я оголил тебя, — желчь, затопляя удовлетворение, разливалась во мне, Шарль воспринимался мною в это мгновение как волоконца жесткой говядины, застрявшие между зубами. Так же нетерпеливо, как желал бы я в этой ситуации обладать длинным ногтем, заостренной спичкой, а лучше всего — настоящей зубочисткой, чтобы выковырять побыстрее досадную, грозящую стать гнилью помеху, так же неистово я искал слов, которые обидели бы его посильнее, но сказал то, что мучило по-настоящему меня самого:
— Жаль, что это не я устроил экспозицию распылителя мистера маляра, из которого он замазывает бесценные картины.
— Да? — Шарль схватил на руки плачущую Берту. — Смотри, смотри, как рисует этот распылитель!
Я молча вынул ключ из замка зажигания и вырезал им тот кусок желтой кожи сидения, который повторял еще контур Шарлевой задницы. Трудно сказать, зачем я это сделал: за психически неуравновешенным жестом, декларирующим мое негативное отношение к оскверненной обивке сидения, за демонстрацией бескорыстного благородства через варварский поступок, видимо, скрывался еще какой-то нечистый подтекст, который должен был обиняком выставить Шарля завистливым безлошадным смердом.
— Ха-ха-ха! — Шарль прямо закатывался от смеха, словно он превратился в крайнюю плоть на своем же твердеющем на глазах мерзком инструменте размножения Эмм. — Хочешь, я дополню картину и вырежу на память контур еще кой-чего, что не оставило четкого следа на сидении, но нередко оставляет следы в неких таинственных глубинах?
— Как вам не стыдно? — кричала Эмма. — Вы оскорбляете меня оба. Она потащила Берту вперед по тротуару. Шарль был отвратителен.
— Династия длинноногих шлюх, — негромко сказал он, видимо, имея в виду, прежде всего мать Эммы и уж только потом ее саму, но сказал-то он это вслед Эмме и Берте. До него тут же дошло, как может быть истолкована сказанная им гадость, он покраснел, но фанатичное упрямство, незнакомое мне в нем раньше, взяло свое.
— Династия длинноногих шлюх! — еще раз глухо и зло произнес он.
Это повторение было невыносимо, оно было хуже, чем даже смысл его грязных выкриков. «Совсем рехнулся», — подумал я, но поглядел на ноги Берты, полюбовавшись же, решил, что еще рановато судить, какими они станут, когда девочка вырастет.
— Не смей пялиться в ЭТУ СТОРОНУ! — взревел Шарль.
— Да ведь ты сам обратил мое внимание, — уж я постарался назло ему как можно более гнусно оскаблиться. — Ша-арль, — сладко пропел я, — ай-яй-яй!
Вы ведь обращали внимание в супермаркетах, какие нарядные, пухлые, свежие, веселые лежат на полках под ярким светом разноцветные сладкие перцы. Они бывают красными, желтыми, зелеными. Именно эти цвета, кажется, даже в этой последовательности сменились на лице Шарля, но не было в нем ни нарядности, ни пухлости, ни свежести, ни веселья, а я страстно желал, чтобы лицо его теперь побелело так, как никогда не случается со сладкими перцами, но каким только и бывает выставляющий их на обозрение неоновый свет. Но вместо этого Шарль вдруг повеселел и, ухмыляясь, спросил:
— И что ты собираешься делать с отпечатком моей задницы? Ха-ха-ха! — теперь уже он игриво погрозил мне пальцем. — Я возражаю! Хотя и не могу помешать.
Гаденыш, он, значит, решил перейти в наступление, и вот — радостно скалится своей убогой шутке и добавляет:
— Лучше повесь на стену в гостиной. Пусть она смотрит на тебя.
— Жаль, что я не повернул тебя тогда спиной к Эмме и не нагнул маленькой строчной «г», — ответил я, поглядев на выкройку, — тогда в ее сознании твой образ сложился бы по-другому и гораздо больше соответствовал бы оригиналу.
— «г», «г», «г», — добавил я, выстреливая в Шарля именно этими не прописными мягкими, липучими буквами.
Я хотел было высунуть голову из окна, чтобы плюнуть ему на туфли, но подумал, что этот ненормальный может тяпнуть меня кулаком по макушке и смять трахею об опущенное стекло. И не стану я отмывать своей слюной его башмаки, в которых водится пара, наверняка дурно пахнущих конечностей. На лице моем отразилось отвращение, вызванное последней мыслью, я завел машину, обогнал Эмму,
