Малюта бухнулся на колени, Хомяк тоже.
— Государь, — продолжал Малюта. — Какой-то боярин напал на наших людей. Смотри, как изувечили!.. — он указал на замаранную кровью повязку Хомяка.
Ропот негодования пронесся среди опричников.
— На кого ты просишь? — спокойным голосом спросил царь. — Назови того боярина.
— На кого прошу и сам не ведаю, надежа-государь, — скривился, чуть не плача, Хомяк. — Не сказал он мне, собака, своего роду-племени. Хотел нас всех перевесить, да видать перепугался. Велел лишь плетьми побить! — Хомяк сделал вид, что приспускает портки.
Рассказ казался невероятным.
— Быть того не может, — усомнился царь. — Чтоб средь бела дня напасть на царевых людей!
Недоверчивый ропот пробежал между опричниками.
— Готов на правде своей крест целовать! — Хомяк поправил на голове своей кровавую повязку.
— И вы дались, как бабы!.. Право, смеху достойно! — царь пронзил опричника орлиным оком. — Если не назовешь того боярина, не сдобровать тебе!
…Приезжие спешились и привязали лошадей к столбам.
Никита Серебряный огляделся по сторонам, ища кому бы доложить о своем прибытии.
Выйдя на крыльцо, Федор Басманов увидел Серебряного и Михеича, окинул их надменным взглядом, подозвал двоих товарищей. Усмехнувшись, что-то шепнул им. Те, заржав, быстро побежали за угол.
Серебряный уже двинулся было к крыльцу, как меж людей, которые толпились около дворца, поднялось волнение. Толпа отхлынула прямо на князя и чуть не сбила его с ног. Даже калеки-нищие, вдруг мгновенно исцелившись, разбежались кто куда.
Князь удивился, но вскоре понял причину общего испуга.
Огромный медведь скоком преследовал народ. В одно мгновение двор опустел, и князь остался один.
Царь наблюдал через окно за тем, что творилось во дворе. Хомяк также взглянул в окно и обомлел, увидев Серебряного.
— Надежа-государь! — вскричал он. — Вон тот боярин, что напал на нас. Вот он!
— Никитка Серебряный?… Мой посольский человек? — царь нахмурился. — А ты часом не рехнулся?
— Голову кладу, государь! Можешь казнить!.
— Что стоит твоя голова! — усмехнулся царь, наблюдая как медведь приближался к Серебряному. — Что ж, видно Бог вас сейчас и рассудит.
Темрюковна, приникнув к окну, алчно смотрела во двор, притопывая ногой от нетерпения.
Серебряный стоял глаз на глаз с медведем. Медведь, прижав уши к затылку, подвигался к нему, загребая лапами.
Князь сделал движение, чтобы выхватить саблю. Но сабли не было!
Глядевший с крыльца Федор Басманов громко засмеялся.
Один удар медведя свалил князя на землю, другой своротил бы ему череп. Но, к удивлению своему, князь не получил второго удара. Он почуял, что его обдала струя теплой крови.
— Вставай, боярин! — сказал кто-то, подавая ему руку.
Князь встал и увидел своего спасителя. Это был опричник, лет семнадцати. В руке он держал окровавленную саблю. У его ног лежал медведь с разрубленной головой.
В палатах Темрюковна от досады и разочарования стукнула кулачком по подоконнику.
Царь, усмехнувшись, посмотрел на Малюту.
— Ловок твой сынок, Григорий Лукьяныч. Всю забаву нам порушил!
Малюта побледнел.
Во дворе Серебряный не успел даже спросить имени избавителя, как тот удалился.
Михеич подбежал к князю, полой кафтана стал обтирать с него медвежью кровь, зашептал на ухо:
— Ну, батюшка, Никита Романыч, набрался же я страху! А ведь все это затеял вон тот, что с крыльца смотрит, — указал он глазами на Федора Басманова.
К Серебряному, нагло ухмыляясь, подошел Хомяк.
— Боярин, царь-батюшка Иван Васильевич, зовет тебя!
Князь Серебряный пошел за ним во дворец. В палатах Федор Басманов подбежал к царю и шепнул ему что-то на ухо.
— Никита! — царь медленно выговаривал каждое слово. — Подойди сюда, становись к ответу. Знаешь ли ты этого человека? — Иоанн указал на Хомяка.
— Знаю, государь.
— Нападал ты на него со товарищи?
— Человек этот со товарищи сам напал на деревню…
— Надежа-государь, — Хомяк прервал князя — не слушай боярина, а прикажи пытать нас обоих накрепко, чтобы правду узнать. Я смерти не боюсь, боюсь кривды!
Серебряный презрительно взглянул на Хомяка.
— Государь, — сказал он. — Я не запираюсь в своем деле. Я напал на этого человека.
— Довольно! — загремел Иоанн. — Допрос окончен. Братия, — обратился он к своим любимцам, — говорите, что заслужил себе боярин князь Никита? Говорите, что думает каждый!
— Смерть! — ответил царевич.
— Смерть! — повторили за ним остальные.
— Так пусть же примет он смерть! — сказал Иоанн хладнокровно.
— Человеки, возьмите его!
Серебряный молча поклонился Иоанну. Его тотчас окружили и вывели из палаты.
— Братия! — царь торжественно обратился к опричникам. — Прав ли суд мой?
— Прав, прав, — раздалось отовсюду. — Прав!
— Не прав! — прозвучал один голос.
— Кто говорит, что не прав мой суд? — спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим спокойное выражение. — Пусть выйдет сюда!
Сын Малюты выступил вперед и стоял почтительно перед Иоанном. Семнадцатилетний Максим Скуратов и был тот самый опричник, который спас Серебряного от медведя.
— Так это ты, Максимушка, охаиваешь суд мой, — сказал царь, с недоброй улыбкой посматривая то на отца, то на сына. — Говори, почему суд мой тебе не по сердцу?
— Потому, государь, что не выслушал ты Серебряного, не дал ему очиститься перед тобою!
— Не слушай его, государь! — закричал Малюта. — Сын пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его!
— Малюта врет! Максим не пил ни вина, ни меду. Я знаю, — злобно сказал царевич. — Он гнушается! Ему не по сердцу служить в опричниках!
Малюта с тяжелой ненавистью взглянул на царевича.
— Вот ка-ак? — протянул царь. — Куда ж мне теперь, убогому, податься, раз такие богатыри не хотят мне служить?
Борис Годунов, между тем, незаметно вышел из палат.
Царский палач Терешка, в алой рубахе и красных сапогах, стоял на перепачканном кровью помосте, опираясь на рукоять широкого блестящего топора.
Двое опричников привычно содрали с Серебряного кафтан, отстегнули ворот рубахи, начали связывать ему руки.
Серебряный тихо отстранил их, выпрямился и, обратив взор на церковный купол с крестом, широко перекрестился, попросил:
— Господь наш, Иисус Хдистос, прими мою душу! После этого спокойно дал связать себе руки.
— Сразу видно молодца! — скалясь, одобрительно сказал Терешка, — Иной дрожит, слезьми обливается, а иной и вовсе сапоги лижет.
У помоста с плахой уже собиралась толпа, а на возвышении, предназначенном для знатных зрителей,
