многом. Особенно ясно вспоминался ему одни случай. Вспоминался часто, навязчиво.
Это было два года назад, уже здесь, в этом поселке. Алешка встретил отца на пороге, с газетой в руках.
- Папа, вы здесь все перепутали, - быстро загово рил он. - Здесь неправильно. Этих ребят уже и в школе нет.
Лаптев посмотрел. В номере стоял снимок: школьники за столами сидят, собрание.
- Что перепутали? - спросил он. - Комсомольское собрание, все нормально.
- Они еще в позапрошлом году школу кончили. Вот эта девочка... Вот эта... Она уже замуж вышла, у нее ребенок уже, - Алешка глядел на отца испуганными глазами. - Тебя теперь будут ругать?
Лаптев прочитал вслух подпись к фотографии:
- 'Комсомольское собрание в школе', - и засмеялся:- Ничего... Ерунда... Это тематическая полоса, комсомольская. Не было снимков, ну и сунули. Текстовку правильно сделали. Здесь же конкретно ничего не указано,- разъяснил он не столько сыну, сколько себе.- Ничего, сынок, ерунда... Все нормально, пошли ужинать.
На кухне, за столом, Алешка снова начал:
- А у нас в школе смеются... - Подождав, он поднял на отца глаза, вопрошающие и снова испуганные, и забормотал: - Ведь они же в позапрошлом году кончили... У нее ребенок родился, вот у этой девочки,- он снова потянулся за газетой, которая лежала на подоконнике.
Лаптев остановил его:
- Ешь, ешь. - И усмехнулся: - Эх, Алешка, святая простота, - и не сыну, а жене начал рассказывать о каких-то ошибках, еще более нелепых.
Конечно, не надо, не надо было при Алешке заводить этот разговор, и про снимок можно было по- иному объяснить. Потому что, может быть, именно с того вечера все и началось. А может, и не с того... Всего не упомнить.
А может, Лаптев все это сам придумал. Может, просто Алешка взрослел, умнел, начинал кое-что понимать. Может, и так.
Но сейчас Лаптев торжествовал. 'Вот так, Алешка, - разговаривал он в душе с сыном. - Так-то, дорогой мой пацан. Не такой, значит, и балбес твой отец. Не такими уж пустяками занимается. Воротил- воротил нос, а приперло - ко мне прибежал. Куда же еще...' Лаптев посмеивался, довольный.
Но радость радостью, а дело нужно было делать. И дело неприятное, кляузное. Лаптев знавал такие дела и никогда их не любил. Ведь только жалобщику ясно, что с ним неправильно обошлись. А начни копать...
Улыбка с лица Лаптева сошла. Он записал на листке календаря: Балашова. Имя-отчество повспоминал - не вспомнил.
Машу он знал. Маша Балашова часто приходили к Алешке. Они дружили. Маша, видимо, нерусской была по матери. На татарочку смахивала или на башкирку. Как и Алешка, круглолицая, но черноглазая, с черными длинными косами. Симпатичная девочка, приятная, скромная. Видно, в мать, потому что Машиного отца, Евгения Михайловича Балашова, учителя математики, Лаптев помнил хорошо. Балашов умер год назад, а до того преподавал в Алешкином классе, и Лаптев знаком был с ним. Умер Балашов как-то неожиданно. Не то почки у него подвели, не то печень. Лаптев и сейчас помнил его. Хороший был мужик Евгений Михайлович, Алешка его всегда хвалил. А вот жену его Лаптев не помнил. Может, и видел когда... Да, наверное, видел на собраниях и где-то еще, ведь городок небольшой. Но не помнил, и все. Видно, Маша в нее, нерусское что-то в лице, а Евгений Михайлович нижегородский был. Хотя... Вон Алешка в кого? В деда, говорят, в знаменитого деда, в отцовского батю, в Матвея, про которого сказки всякие рассказывали. Видеть его Лаптеву не пришлось, а уж слышать - наслушался.
Лаптев дважды подчеркнул написанную на календарном листке фамилию и задумался. Хороших знакомых в школе-интернате у него не было. Как, впрочем, и во всем поселке, где он был человеком новым, приехавшим сюда лишь два года назад. Но, несколько подумав, он вспомнил об инспекторе районе, с которым познакомился в одной из поездок. В столовой они вместе обедали, а главное были завзятыми рыбаками, на том и сошлись.
Ему Лаптев и позвонил. Инспектор оказался на месте. Выслушав, он сказал:
- Подожди, я тебе перезвоню с другого телефона.
А перезвонив, объяснил:
- Там у меня бабы сидят. А это такой народ, сразу уши навострят. Так зачем тебе Балашова? Вам, что ли, пожаловалась?
- Вроде этого, - уклончиво сказал Лаптев. - Я твое мнение хочу знать. Неофициальное. Лично твое. Не для газеты, а для себя. Как там и что, если не секрет?
- Понимаю. Так вот, я увольнением Балашовой не занимался. Приходил их директор и разговаривал с заведующим и с профсоюзом. О чем они толковали, не знаю. Но вообще я считаю, это нехорошо. Евгений Михайлович у нас работал. Хороший был математик. Двое детей все же...
- У нее еще есть?
- Девочка в девятом, мальчик в пятом. Хорошие дети. Ну, вот... Я думаю, это неправильно, просто не по-человечески. Тем более среди зимы, не предупредив. Где она у нас устроится? Это же не город... Там, конечно, есть какие-то... - помялся инспектор. - Что-то у нее нашли... С бумагами какой-то непорядок. Но если она подаст в суд, я думаю, ее восстановят. Но это просто мое мнение, частное, понял? Если тебе нужно для газеты, то я ни при чем, обращайся к заведующему, в профсоюз. Пусть они и объясняются, они этим делом занимались.
На том разговор и кончился. Но Лаптеву большего пока и желать не приходилось. Он просто должен был убедиться хотя бы в малой правоте Алешкиных слов. И лишь тогда начинать дело. Эта правота теперь была налицо, и, кажется, весьма немалая.
Теперь можно было идти к редактору, чтобы официальное согласие получить, и тогда уж начинать основательный разбор.
Редактор был у себя. Он занимался цветами. В просторном кабинете их было немало.
Широко плелся возле стены, по лесенке, восковой плющ гойя, который цветет снежными малыми звездочками, такими душистыми, что в пору его цвета из комнаты не уйти, недаром росинка меда поблескивает в каждой его чашечке.
С книжного шкафа пушистой бородой свисал аспарагус, а по-русски так просто 'кудельки'. Ползучий фикус, 'бабьи сплетни', барвинок тянулись из горшков зелеными прядями. Буйно цвела 'невеста'. Поток зелени ее, падавший из деревянного ящика до полу, словно фатой, был накрыт легкой пеной белейшего цвета.
Возле окна иноземная гостья колумнея светила высокими язычками алого пламени. И зеленый лист ее, закрывавший стену, отливал медью. А еще одна гостья, фризия, поднимала из широких розеток стреловидных листьев сочные стебли с радужным веером красно-желтых перьев.
Цветов было много. По стенам, на окнах, да еще на каких-то хитрых треногах, подставках, полках и полочках. Много было цветов, и оттого казалось, что свет в этой комнате несколько иной, зеленоватый.
И хозяин всей этой красоты, редактор, сейчас любимым делом занимался: с лейкой и грабельками ходил он от горшка к горшку и поливал цветы осторожно, рачительно, что-то бормотал ласково, словно малых детей кормил, уговаривал.
- Александр Иванович... - начал с порога Лаптев. Но редактор ему граблями погрозил: погоди, мол, и, лишь опорожнив лейку, обернулся к вошедшему.
Без пиджака, в просторных штанах на подтяжках, широкозадый, с лейкой и грабельками в руках, с жидкими, по-дьячковски длинными волосами, редактор сейчас как нельзя более отвечал своему прозвищу - дядя Шура. Так его, конечно, за глаза в редакции звали.
- Чего? - спросил дядя Шура, поднимая на лоб очки. - Срочное дело?
- Срочное, Александр Иванович, сейчас объясню...
- Подожди, - обреченно выдохнул редактор и начал на место укладывать инструмент; потом помассировал отекающие подглазья, пиджак надел и уселся за стол.
- Ну, давай...
