Лаптев садиться не стал, лишь оперся на грядушку стула.
- Женщину одну уволили с работы. Видимо, уволили неправильно. Надо разобраться, помочь ей.
- Не-а, - лениво помотал головой редактор. - Пусть к прокурору идет, к юристам. Они разберутся.
- Ну, а мы что?..
- А мы не-а... Слушай,- сморщился редактор.- Чего ты в бабьи сплетни лезешь. Фаина все пишет про то, как мужик бабу побил, вразумляет его. Еще ты начнешь про баб писать. Получится не газета, а женский календарь. Так что брось... Делом занимайся. Зимовку скота мы ни хрена не освещаем, - поднялся из-за стола редактор. - Ремонта техники нет. Полосу Калюжного с передовым опытом не выпустили. Чем перед райкомом отчитываться? А ты мне какими-то бабами голову забиваешь. Ну, а что хоть за баба? Молодая? Откуда она?
- Балашова есть такая, работала она в школе...
- Выгнали? - удивленно спросил редактор.
- Да, уволили, понимаете... - обрадовался Лаптев.
- Правильно сделали, - решительно перебил его редактор. - Одной сучкой возле школы меньше. А ты хочешь, чтобы мы за нее заступались? Во тебе! - и дулю показал.
- Александр Иванович, надо же разобраться...
- Не надо разбираться, - мотнул дядя Шура головой, и волосы его жидкими крыльями повисли, почти закрывая лицо. - Я уже давно разобрался. Ты знаешь, кто она?
- Кто?
- Воровка, - коротко ответил дядя Шура и довольно ухмыльнулся. - Понял?
- Это, Александр Иванович, не разговор. Я ее дочку знаю, она с сыном учится, мужа ее знал.
- Извини, но я не про дочку, - наставительно сказал дядя Шура. - Я про нее про саму говорю: воровка.- И, большой, мясистой ладонью откинув назад волосы, стал глядеть на Лаптева пристально.
- Кто это сказал? - спросил Лаптев. - Кто-то где-то...
- Подожди, подожди...- остановил его редактор.- Я, понимаешь, - подчеркнул он, - я это сказал, - и ткнул себя пальцем в пухлую грудь. - Я же напротив нее живу. Понимаешь? Я же все вижу. Мне жена и теща все уши про нее прожужжали. Как вечер, так у нее музыка, музыка, - плавно повел он рукой. - Кобели табунами идут. Свет притушат... Ты понимаешь? И музыка, музыка... - чуть гнусавя, пропел он. - Шторы закроют. ..
- А как же вы видите, если шторами закрыто?
- Ты это брось... Не хватало еще в окна заглядывать. И главное, вот почему мои бабы на нее обозлились? Они вроде никогда особо сплетнями не занимаются. Главное, она после смерти мужика и недели не выдержала. А занялась этими... сабантуями. Ты меня немного знаешь, я не с базара несу. Просто я здешний и все про всех знаю. И говорю тебе: в это дело мы не полезем. Чего она себе искала, то и нашла. Детей, сирот обкрадывать... Надо же! Все, - мягко шлепнул он ладоньо по столу. - Я тебе запрещаю этим заниматься... Давай лучше подумай о деле. А то, я смотрю, суслики в спячку и ты тоже. Меня и в райкоме кроют, и в отделе печати, как поеду, слова доброго не услышишь, а вы в норы позабились и спите.
Разговаривали с редактором долго. Все о деле. О Балашовой больше речь не заходила. И, вернувшись к себе в комнату, Лаптев почувствовал какое-то облегчение. Гора с плеч. Он не любил кляузных дел, не любил этой нервотрепки, в которой никогда не видно виноватого, а все вроде правы и все не правы - поди тут разберись. Нет, не его голове в этом копаться. Другие любят, а у него душа не лежит. А теперь, во- первых, редактор официально запретил ему этим делом заниматься, и он обязан подчиниться; во-вторых, у Лаптева не было особых причин не верить редактору. Может, тот и перегибает палку, но дыма без огня не бывает. И ко всему, эта Балашова, видно, еще та штучка. В нынешнее время зря не выгоняют. Особенно из школ, там все люди грамотные, учителя.
И, обдумав все это трезво, Лаптев решил: конечно, он против редактора не пойдет. Незачем, да и не нужно. Надо заниматься своим делом. И, окончательно решив, он повеселел, даже бодрость какая-то появилась. 'Делом надо заниматься, делом', - пробормотал он вслух. И начал звонить по совхозам. Надо было отклики организовать на последнее постановление. И со сведениями по привесам и удоям совхозы тянули, ждали, когда их подгонят. Вот Лаптев и подгонял. И все пошло привычно, хорошо, спокойно.
Но после обеда, когда схлынула горячка, пришли мысли о сыне, об Алешке. Прежние, утренние мысли, и Лаптеву вновь стало не по себе. Он понимал, как нелегко будет ему с сыном разговаривать. Редакторских доводов Алешка не примет. А кроме них, чем убеждать? Пожалуй что нечем. И потому сомнения появились в правоте дяди Шуриных слов, в общем-то басен, сплетен, тещиных и жениных. И решил Лаптев с другими людьми в редакции поговорить.
Пошел он из комнаты в комнату и везде, где с подходцем, а где и напрямую, принялся выспрашивать о Балашовой.
Секретарь и фотокор - люди помоложе - начали томно глаза заводить, похохатывали понимающе, подначивали:
- Наконец-то Семен Алексеевич заинтересовался приличной женщиной.
- Губа не дура, не дура...
- Есть вкус... Есть...
- Но смотрите, она... штучка. Вам нужно несколько... экипироваться... Шарм, шарм... Мужской такой, понимаете.
И оглядывали Лаптева скептически.
Никакого шарма, парижского или иного, у Лаптева не имелось. По рождению он был вятским. Бывшего Орловского уезда, теперь Халтуринского района, деревня Лаптево.
Короткий нос уточкой, светлые маленькие глаза, крепкий выпуклый лоб и лысина до затылка - это на лицо. И по одежде он от отчины далеко не ушел. Одежду нашивал какую потеплей, покрепче и до полного износу.
С костюмом Лаптеву очень повезло. Купил он его еще до реформы за 1500 рублей, синий, бостоновый, немаркий, старой еще, видно, работы, какие теперь разучились делать. Костюм носился и носился. Сначала много лет праздничным был и одевался на Новый год, на Майские и Октябрьские. Потом пошел в дело. Носился костюм хорошо. Штаны, правда, подсели, и из-под них всегда носки торчали, сейчас шерстяные, черные. Лаптев носил и носил этот изрядно потертый, до блеска, но еще крепкий и всегда чистый - за этим жена следила, - носил этот костюм не потому, что у него денег не было или он их жалел, как некоторые думали. Нет, он просто знал, что одежду надо носить до тех пор, пока она не порвется. Лаптеву очень с костюмом повезло, и менять шило на мыло он не собирался. Тем более, старый костюм уже сроднился с телом, тогда как новый тот же праздничный - был очень неудобен.
Так что все эти хихиканья и насмешки Лаптев воспринимал как глупые и не обращал на них внимания, зная, что одет он чисто и аккуратно.
А сейчас он стоял в секретариате, слушал эту сорочью болтовню, подначки, пытаясь выудить что- нибудь стоящее и в то же время себя не раскрыть.
Наконец он понял, что здесь ничего не узнает, ни хорошего, ни дурного. Хорошего - оттого что эти люди ни о ком доброго слова не говорили. Плохого... Они бы сказали, да ничего не знали, кроме бабьих толков да сплетен. И Лаптев пошел дальше.
Люди постарше были, конечно, добрее. Они Балашовой лишь воровство в вину ставили, тем более в школе, у детей. А что до остального... Они просто жалели мужа-покойника, сирот-ребятишек. Так жалели, что Лаптеву все становилось ясным.
И Лаптев понял, что дело, в которое он собирался лезть, - мутное. И Балашова не без греха, и потому он заниматься ее увольнением не будет. Не пойдет против редактора. Незачем. Совершенно.
А что до Алешки... Так что Алешка? Алешка - пацан. Ему Маша голову задурила. Для нее, для Маши, конечно, мать - святая. Вот она Алешку и настропалила.
Лаптев решил все сыну объяснить. Все допустимое. Он твердо знал, что Алешка его поймет. Алешка, нечего грешить, был парнем спокойным, добрым, понимающим. С младшим сыном Лаптеву очень повезло.
Все эти разговоры, расспросы, волнения несколько расстроили Лаптева, и к концу дня у него начала побаливать голова. А лекарство было одно - идти домой пешком, проветриться. Так он и сделал.
В начале седьмого, когда он вышел с работы, во дворе было хоть глаз коли. Даже в центре поселка,
