цене. А до этого, я, как дурак, расчленил блок на органы, а потом горевал – не из-за денег, а из-за собственной глупости…
На день рождения, когда мне исполнилось восемь лет, я получил в подарок от родителей роскошный кляссер – огромный, как колдовская книга в обложке из черной кожи (или кожзаменителя – не берусь утверждать). До того я хранил марки в конвертах, которые прятал в книги – чтобы марки не мялись. Радость от получения кляссера была какой-то новой, совершенно недетской.
У старика-спекулянта я купил импортный пинцет – из мягкой нежной пластмассы, такой, чтобы не повреждал марки. О том, чтобы прикоснуться к марке пальцами, не могло быть и речи.
У меня даже имелся членский билет «Юного филателиста», позволявший приобретать марки с витрины для избранных. Я мог часами просиживать над альбомами, раскладывал, сортировал – болгарские марки в один кляссер, монгольские – в другой. Потом я архивировал тематически: космос, флора, фауна, искусство, спорт…
Мои дворовые приятели, помню, носили марки в карманах! Вытаскивали этих скомканных калек, обижались, когда я отказывался от обмена, указывая на поврежденные зубчики.
У ребят постарше ценились марки из серии «искусство», но только если там попадались картинки с голыми женщинами. К сожалению, масляная нагота классической живописи почти всегда ограничивалась крошечной грудью без сосков и приглаженными отсутствующими гениталиями.
Шепотом, в темных подъездах, говорилось об одной марке, на которой известная картина Рубенса изображала уже не стыдливо сросшиеся, а широко, на совесть, раздвинутые ноги – такая произошла ошибка в типографии… Этих марок вроде было отпечатано всего сто штук, они случайно разошлись по стране, и человека, прозевавшего все это раздвинутое безобразие, посадили…
Это было похоже на правду. Я уже знал историю возникновения дорогих марок – их редкость и заоблачные цены были связаны именно с типографскими ошибками: «Желтая шведская марка» или «Черный Пенни».
И я, и многие мои приятели верили, что эта «голая» марка существует. Она либо в продаже, либо у кого-то на руках. По легенде, ее можно случайно купить в обычной «Союзпечати», или же выменять…
Когда потом через много лет я видел взрослых филателистов, одиноких неопрятного вида мужчин, собирающихся на толкучках, заглядывающих украдкой друг дружке в альбомы увеличительными стеклами, мне казалось, что это те самые одержимые мальчики, не отказавшиеся от мечты найти когда-нибудь заветную марку.
Дались им эти раздвинутые ноги…
Фантомы
Последние три года моей немецкой жизни были уж совсем бестолковыми. Литературные гранты не то чтобы кончились, но как-то прохудились. Это раньше они были полугодовалыми, пятизвездочными, трехпалубными лайнерами, а вдруг в одночасье стали быстротечными и утлыми, ждать их приходилось все дольше, и бывали времена, когда я, невесомый от безденежья, хватался за любой труд. А по-другому и не назовешь – никакая не работа, а самый что ни на есть труд, скрипучий, как ржавая лебедка. Я много чего переделал: был грузчиком, собирал концертные сцены, крушил стены отбойным молотком.
В памяти на этих монотонных событиях наросла непроницаемая пролетарская мозоль, твердая, как булыжник. Хорошо запомнились почему-то мечты, радужные миражи несбывшегося заработка, который поманил, суля волшебные короба, набитые еврозакрома, и дымчато растаял. Но я не в обиде на эти фантомы.
№ 1
Неизвестно, кто распустил эти волнительные слухи, дескать, моргу берлинской клиники «Шарите» срочно требуются мойщики трупов. Оплата три тысячи евро в месяц.
Я и харьковский мой друг Леха расположились у нашего приятеля Миши и, затаив дыхание, слушали, а Миша, хрупкий, белокурый, похожий на удавленника Есенина, шептал, и тесная комнатка была такой сумеречной, с рыжими стенами, а голая, без абажура, лампа бросала тень, похожую на череп.
Мы еще не знали, что Миша нуждается в деньгах куда больше нашего. Злая его героиновая норма уже тогда перевалила за пятьдесят евро в день. Хороший он был человек, совсем не жадный. Мог бы и не говорить нам про «Шарите» – мало ли, вдруг привередливые берлинские анатомы предпочтут двухметровых харьковских бугаев ему, Мише Альперовичу, субтильному москвичу, и все-таки не побежал один втихаря наниматься, вспомнил о нас, позвонил, взял в долю…
Не морг, а холодильную пещеру Аладдина скрывала клиника «Шарите», конечно, довольно-таки мрачную, полную мертвецов, но вполне денежную пещеру. Миша говорил, и мы ему верили.
Все было предельно ясно. Да, трупы. Да, мыть. Да, неприятно. Но ведь и платят соответственно. Изнежен европеец, брезглив, труслив, боится вида смерти, бережет благополучие своих снов. Понятно, что работа для крепких нервов. Дано не каждому.
– Труп – это все равно что пустая тара, – сказал я.
Просторная зала с белокафельными стенами. Зудящая тишина. Покойник бел и крепок, через впалый мраморный живот пролег грубый прозекторский шов. На мне темно-зеленый халат и прорезиненный передник. Из черного шланга я, как садовник, поливаю мертвое тело. На щеку приземляются отраженные мертвой жесткой кожей ледяные брызги…
Или так. Покойник желт и тверд. У волосатой мертвой ноги жестяное ведро. Я макаю туда губку, отжимаю. Вода гулко каплет. От звонких стен пружинит журчаще-жидкое эхо, я протираю губкой оскаленное костистое лицо мертвеца…
Богоугодное дело – обмывать покойников. Ничего в этом стыдного и страшного нет.
Наутро мы встретились и втроем поехали в «Шарите». Каждому открывались свои горизонты. Мне уже виделась новая квартира в Пренцлауерберге, ворох мрачных сюжетов для новой книги. Леха прозревал ноутбук «макинтош» и камеру HD, Миша о мечтах помалкивал.
И складывалось все так хорошо. Мы пришли в центральный корпус. В регистратуре узнали, где находится морг, нашли его, а заодно и главного анатома (или кто там у них главный) тоже нашли.
Миша стоял в центре. Мы с Лехой обрамляли его с боков. Говорил Миша, мы лишь кивали. Уже примерно на середине его рассудительной речи: «…и вот поэтому мы хотим мыть трупы…» – анатом сообщил, что в морге работают только люди со специальным образованием или студенты медицинского института. И так он это хорошо сказал, с такой правильной интонацией, что нам сделалось до того неловко, словно брюки вместе с трусами упали в людном месте.
От пережитого конфуза мы на улице разругались. Миша во всем обвинил нас: дескать, мы неподобающе выглядим, что бритый наголо Леха похож на неонаци, а я, обутый в черные мартенсы, в черных штанах и косухе – вылитый сатанист.
Миша был убит горем куда больше нашего. Дело в том, что, когда мы еще только подходили к «Шарите», в скверике он заприметил на скамейке позабытую женскую сумочку и хотел в ней порыться, а мы ему сказали: «Брось, у тебя скоро будет до херищи бабла», и Миша теперь терзался, потому что мы снова прошли мимо этой скамейки, а сумочки уже не было. Миша плелся за нами и ныл: вот, мол, я вас послушал, а теперь ни трупов, ни сумки, ни денег…
Конечно, он потерял больше. Мы-то с Лехой остались только без трупов.
№ 2
Учредителей было трое: Дирк, его сожительница Даян и общий друг сожителей Даниэль. Поэтому вся эта троица на D и назвалась «3D-TV». Фирма выживала за счет съемок дешевой рекламы, которую потом гоняли местные берлинские каналы: «Посетите ресторан такой-то, опытные повара вкусно приготовят, прекрасные официанты обслужат…» – минутные сюжеты-визитки. Дирк был режиссером и оператором, Даян озвучивала сюжеты, а Даниэль занимался монтажом.
Я сам приперся на фирму и, как нахальная цыганка, клянчил: «Дай работу, дай работу, ай молодой- красивый, дай работу!» И получил. Впрочем, они действительно нуждались в операторе. Дирк не любил камеру, точнее, он боялся плохо отработать на съемках, облажаться перед коллегами. А я ничего не боялся, потому что за три года режиссерской учебы вызубрил камеру Betacam SP наизусть.
Хорошо мне там было, на 3D-TV. Спокойно. Я был примерным работником. Соглашался на опасные съемки, не предусмотренные правилами техники безопасности. К примеру, отснял ландшафт из крошечного самолета без дверцы, а ведь меня запросто могло выдуть наружу. Сейчас я по ночам ворочаюсь от ужаса,
