Однако совсем не это возмущает нашего Создателя.
Великий грех наших прародителей Адама и Евы состоит как раз в обратном: то есть совсем не в том, что они дерзнули равняться с Ним, но в том, что они отказались от Него; не в том, что они вкусили от запретного древа, но в том, что соблазнились чужой готовой истиной вместо того, чтобы самостоятельно выстрадать свою правду…
Заметим одно, на первый взгляд парадоксальное, но по зрелом размышлении оказывающееся вполне закономерным и справедливым обстоятельство: никто из евангелистов не подвергает открытому осуждению не только Понтия Пилата, но даже такого, казалось бы, безусловного злодея как Иуда. Это ведь только в поздней традиции описания ада, которая окончательно кристаллизуется в бессмертных стихах Данте, Иудин грех запечатлевается как абсолютная вершина мирового зла. Между тем, во всех четырех Евангелиях грех безымянных книжников и фарисеев, ревнителей мертвой и мертвящей буквы, обладателей заранее на все случаи жизни готовой истины, выглядит намного тяжелей, чем его предательство.
Не молния поражает Иуду, не земля в небесном возмездии разверзается под его ногами: «Вышел, пошел и удавился»[25] – все это сильно напоминает собственный суд человека над самим собой. Между тем тридцать сребреников – это, считая по драхме в день, эквивалент всего лишь четырехмесячной зарплаты поденщика или солдата, суммы, может быть, и достаточной для приобретения небольшого участка негодной для посевов глинистой («земля горшечника») [26] земли, но уж никак не способной составить богатство. И закономерен вопрос: способен ли к такому страшному суду над самим собой человек, готовый за эту в сущности ничтожную плату предать на смерть своего Учителя? А ведь и Иуда пошел за Ним отнюдь не ради корысти.
Нет, дело совсем не в деньгах: казначей численно немалой общины («Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали»),[27] он и без того располагал вполне сопоставимыми с этой суммой деньгами, и если уж все равно уходить, то не лучше ли взять на душу куда более легкий грех обыкновенного воровства? Да ведь в конечном счете и не были взяты им эти проклятые тридцать сребреников, по свидетельству Матфея он так и бросил их в храме. [28] Так что совсем не в деньгах дело – Иуду вел его собственный, пусть и неправый, путь к истине, и даже видевший все Христос, способный немедленно призвать «более, нежели двенадцать легионов Ангелов», [29] не чувствовал себя вправе остановить его: «Что делаешь, делай скорее».[30]
Расправа с Адамом и Евой была куда как суровей…
Вымогательство ради обретения права первородства,[31] подлог, ради родительского благословения, [32] продажа в иноземное рабство собственного брата[33] – ничто не мешает грешнику получить обетование. Ради десяти праведников Господь обещает Аврааму пощадить погрязший в грехе и блуде город.[34] Есть ли вина, которая не может быть прощена человеку? Троекратное отречение Петра вообще не замечается никем. В осуждение римской администрации, преследующей апостолов, не произносится ни слова (и это вовсе не из-за страха перед могущественным Римом: пафос «Откровения» Иоанна Богослова опровергает любое подозрение в этом)… Гнев же против книжников и фарисеев – это своеобразная константа Нового Завета.
Лейтмотив Павла – это посрамление претендующего на всесилие, но в сущности мертвого книжного знания откровением (он называет это «юродством», но мерить библейские понятия современным значением часто равносильно непониманию их подлинной глубины) вдохновенной проповеди: «Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих.[35] Это и в самом деле так: в книжном знании мало пережитого в своем сердце, многое же – от чужого наущения. Меж тем животворит лишь собственный порыв человеческой души к правде. К тому же не так много из нас, маленьких земных людей, мудрых, не так много сильных, но ведь и не в них спасение, ибо «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное…»[36]
Да, в своеобразном словаре Библии Добро и Зло означают собой отнюдь не отвлеченные этические категории; они представляют собой род иносказания обо всем том, что создано в мире этими вечно противоборствующими стихиями, а отсюда и действительное познание их существа не может быть ограничено какими-то схоластическими умствованиями. Но если даже простое погружение под видимую поверхность вещей открывает сознанию многое из того, что обычно ускользает от ленивого ума, то познать Добро и Зло означает превзойти самые пределы познания, словом, и в самом деле до конца, без остатка постичь мир.
Впрочем, и «познать» на языке священнописателя символизирует итог не одних лишь интеллектуальных усилий. Постижение Добра и Зла – есть формула обретения абсолютной власти над всем существующим вокруг нас, власти восходящей к возможности полного его пересоздания уже по каким-то новым законам, что выводятся в ходе собственного восхождения человека к идеалу. А значит, Так каплей росы, отражающей это бездонное по своему смыслу понятие, является библейское познание женщины, в результате которого происходит зачатие нового человека, а значит, и формирование – уже по какой-то своей мерке – бессмертной его души.
Словом, постичь Добро и Зло означает получить право вершить какой-то свой, собственный, суд над миром («наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»). И, строго говоря, последний суд над самим человеком должен быть производен именно от того, во что он превратит все оставленное ему для приложения своих трудов и дарованного ему таланта.
До конца познав эти стихии, человек и впрямь становится равным Богу. Но только и в самом деле познав, то есть до самого конца проделав ту великую и тяжкую работу духа, которая одна только и может дать ему право верховенства на этой земле. Поклонение же мертвой букве когда-то проповеданного Моисеем Закона не есть поклонение Всевышнему. И все претензии книжников и фарисеев, сотворивших из этой буквы кумир, есть род куда большего святотатства, чем даже Иудин грех, ибо означают собой посягательство на что-то гораздо большее. Ведь сакральным смыслом того культа, который создается вокруг этого кумира, оказывается вершение суда над миром уже не по заветам человеческой совести и любви, но по бездушным догматам чуждого этих стихий формального знания, по диктату не духа, но буквы знака.
Лишь дух животворит, – утверждает Павел, – буква же мертва[37]; и вовсе не предательство Иуды, но именно эта противоставшая Богу, мертвая и лишающая жизни все вокруг себя субстанция в конечном счете обращается убийством. Иуда предает Христа, до конца следуя какой-то своей, сжигающей его, правде, но вовсе не эта измена ищущего что-то отступника обрекает на смерть Спасителя. Данте, отведший для Иуды самый страшный круг ада, едва ли прав, ибо на самом деле не укладывающегося в формализованный канон Христа распинает богохульственная дерзость тех, кто, вкусив дармового плода с дерева обыкновенной схоластики, возомнил себя носителем абсолютного права выносить свой не отменимый ничем вердикт всему этому миру.
Словом, не в чужой готовой истине правда; не выстраданная собственным сердцем она всегда мертва, и самая суть библейского иносказания о грехе Адама и Евы лежит именно в этом осуждении готовности поклониться «на халяву» обретаемой духовной мертвечине. В великой же мудрости, – говорит Екклесиаст, –
