таких фундаментальных явлений, как развитие, ибо предполагают, что в основе всеобщего развития лежат механизмы простой комбинаторики.
Вероятно, не будет ошибкой сказать, что предположение возможности чисто случайного сложения хаотически движущихся атомов в органические соединения, нуклеотидов – в способную к самовоспроизводству молекулу ДНК, затем – в клетку, в высокоразвитые организмы и так далее восходит к давно изжившим себя чисто механистическим представлениям о нашем мире как о простом конгломерате взаимодействующих между собой материальных частиц, движение которых может быть в точности описано известными законами механики. Собственно говоря, такое представление о материальной действительности как раз и сложилось после открытия законов Ньютона. Этот взгляд на вещи в концентрированной форме был выражен Лапласом (1749 – 1827), французским астрономом, математиком, физиком, кстати, иностранным членом Петербургской АН (1802): «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверным, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором».[12]
Тогда и в самом деле казалось, что здесь нет ничего невозможного, ведь если все материальные тела, в сумме составляющие природу, подчиняются универсальным законам, то, рассчитав складывающееся на какой-нибудь данный момент времени соотношение масс, расстояний, векторов скоростей, можно «вычислить» в конечном счете всю (как уже истекшую, так и будущую) историю нашего мира, «механика» которого плавно переходит в «химию», «химия» – в «биологию», та – в «социологию» и так далее. Правда, в механике точный расчет движения системы, состоящей даже из трех тел, на которые не действует притяжение никаких других, представляет собой технически очень трудную (более того, пока еще неразрешимую) задачу, поэтому предвычисление возможных траекторий бесконечной суммы неделимых далее материальных частиц оказывается тем более невыполнимым. Однако все это – чисто технические, но вовсе не методологические трудности, а следовательно, со временем умножив мощь наших вычислительных средств мы где-то в будущем окажемся в состоянии разрешить все вопросы бытия. Многие физики (если не физика в целом) вплоть до конца XIХ века исповедовали именно такую веру.
До того, как эти представления вдруг рухнули под напором новых открытий и нового мышления, перспективы развития науки вселяли только радужные надежды; с помощью законов механики можно было вычислить точную траекторию движения любого материального тела – от обычного яблока до звездных систем. «Сегодня можно смело сказать, что грандиозное здание физики – науки о наиболее общих свойствах и строении неживой материи, о главных формах ее движения – в основном построено. Остались мелкие отделочные штрихи», – так говорил, выступая перед коллегами, Вильям Томсон, лорд Кельвин, президент Лондонского королевского общества в канун нового, 1900 года. И эти слова не вызвали тогда никаких возражений, напротив, были выслушаны теми, чей вклад в завершение общетеоретических конструкций было трудно переоценить, со всей благосклонностью. Но ведь и атом – это точно такая же материальная частица, к которой должны быть применимы все законы механики; принципиальные отличия атома от планеты, как это представлялось тогда, состояли только в линейных размерах этих объектов. А следовательно, и движение любого атома могло быть со всей степенью строгости описано универсальными законами механики. А следовательно, ничто и в самом деле не мешало «механике» беспрепятственно перетекать в «химию», той – в «биологию» и так далее.
Изучение свойств радиоактивности, обнаруженной Антуаном Анри Беккерелем в 1896 году, установление того факта, что даже атом – символ неделимости и постоянства – отнюдь не монолитен (Дж.Дж. Томпсон 1903, Хантаро Нагаока 1903 – 1904, Эрнест Резерфорд, 1911, Нильс Бор 1913), и уж тем более неподвластен чистым законам классической механики (Макс Планк, 1900), появление теории относительности (Альберт Эйнштейн, 1905, 1916), – все это было еще впереди, пока же все ограничения человеческого разума сводились только к одному – к неспособности выполнять громоздкие и сложные технические вычисления, связанные с одновременным расчетом траекторий движения множества взаимодействующих друг с другом материальных частиц.
Конечно, приписывать такую картину мира одному только Ньютону было бы совершенно неправильным; глубоко верующий, более того, посвящавший много времени теологическим исследованиям человек, он, разумеется, не мог не понимать, что механическое сложение атомов в принципе не способно породить бессмертную душу человека. Однако то, что механистическая картина всеобщего мироустройства сложилась под влиянием в первую очередь именно его взглядов, – все же несомненно. Авторитет его для многих был абсолютен: известны стихи, обыгрывавшие едва ли не самый знаменитый стих книги Бытия: «Был этот мир глубокой тьмой окутан. «Да будет свет!» – и вот явился Ньютон». (Это один из многих переводов, может быть, самый известный в русскоязычной литературе, но, наверное, не самый удачный, ибо не передает той торжественности старинной оды, в ритме которой звучит англоязычный оригинал Александра Попа:
Но вернемся к нашему предмету и воздадим должное другим мыслителям: ведь между временем Ньютона и концом XIX века пролег век Просвещения, апостолы которого сделали очень многое для разрушения веры в сверхприродное содержание всего того, что отличает живую душу от мертвой материи. Становилось чуть ли не дурным тоном смотреть на материальный мир иначе, чем на всеобщее торжество законов механики. Знание этих законов позволяло «на кончике пера» открывать новые планеты (Адамс, Леверье 1845 – 1846). Искусство механики позволяло создавать забавные аппараты, до тонкостей копирующие движение животных и даже самого человека. Были известны механические устройства, искусно игравшие в шахматы; правда, в конечном счете выяснялось, что это простое мошенничество, но даже это не мешало верить тому, что еще немного и будет-таки разгадана самая глубокая тайна человека. Словом, уже сам человек начинал рассматриваться как некоторый пусть и предельно сложный, но все же вполне поддающийся точному инженерному расчету, а значит, и искусственному воспроизводству механизм. Один из виднейших представителей французского Просвещения, подготовившего почву для революции 1789 года, так и назвал свою работу: «Человек-машина». В ней, возражая Рене Декарту, который, в общем-то, тоже склонялся к его машиноподобности, но все же признавал, что эта машина имеет еще и бессмертную (а значит, не сводящуюся к простой комбинации материальных элементов) душу, полностью исключил всякую возможность двойственности человеческой природы. Правда, в этой работе утверждалось, что человек «настолько сложная машина, что совершенно невозможно составить о ней ясную идею, а следовательно, дать точное определение»[13], но эта оговорка в сущности ничего не меняла.
Открытия конца XIX – начала ХХ века заставили пересмотреть многое. Но рудиментарные формы старых научных представлений еще сохранялись. Печальней всего тот факт, что сохранялись – и во многом продолжают сохраняться по сию пору – они прежде всего в среде биологов-эволюционистов. Ведь именно ими до сих пор принимается, что все свойства любой биологической структуры определяются исключительно свойствами тех атомов и молекул, из которых в конечном счете и формируется живая ткань. Правда, законы их движения сегодня описываются уже не простой механикой, но квантовой, однако это обстоятельство не мешает теперь уже квантовой механике плавно перетекать в химию, химии – в биологию, биологии – еще дальше. Все отправления жизни по-прежнему сводятся к биохимии и биофизике.
На волне же всеобщей эволюционной эйфории, захлестнувшей в конце прошлого столетия едва ли не все естествознание, договаривались и до того, что даже головной мозг выделяет «мысль, как печень желчь». Иными словами, все отправления духовной жизни человека сводились к чисто физиологическим процессам. Вот элементы кредо, высказанного одним из виднейших эволюционистов того времени, немецким
