рады, её землеройные коготки тянутся к земле, будто хотят нагрести её, вместо того чтобы она рано или поздно расстелилась у нас под ногами. Курт Яниш ведь и сам иногда спрашивает себя, откуда берутся эти потёмки (хотя он, в силу своей профессии, имеет право на льготы по оплате электричества, тьма сгущается, и думаешь, не перегорела ли лампочка. Кто же опускает ночью шторы? Лишь тот, кто по утрам боится света дня!). И не может найти ответа. Родители им не пренебрегали, но и не поощряли ни в чём, в том числе и в заботе о его рано проявившейся красоте; кто-нибудь да явится и заавтостопит его, какая-нибудь милая девушка. Кому-то она непременно понадобится – воздушное, светлокудрое, но вместе с тем и крепенькое создание, для которого человек ничто, а жандарм вполне, потому что он её на ходу тренирует. Бог ему дал её вместе с заповедями, чтобы человек снова забыл послушание. Особенно женщины много делают для своей внешности и послушно следуют за идущей на всё индустрией, продукты которой часто противоречат друг другу – иначе зачем бы их было так много? Жандарм редко задумывается о своих поступках, которыми мы намерены заняться, он предпочитает оставаться на поверхности, где он проводит по себе расчёской, протягивая борозды через свои густые русые волосы, словно по скрижалям. Расчёску он перед этим смачивает, тогда волосы как после дождя, от которого следовало бы спрятаться. Теперь жандарм уже и сам добился высокого ранга, и даже его взрослый сын уже на хорошем посту, хоть он и не постовой, где ему, к сожалению, пришлось бы сталкиваться с ведомством отца. Да, и что я ещё хотела сказать: сын уже тоже обзавёлся домиком, супер, хоть он ему пока и не вполне принадлежит, он заключил договор пожизненного содержания. И этот пожизненно содержимый нынешний владелец дома после заключения договора, к сожалению и против ожидания, с переменным успехом, но в общем и целом всё-таки продолжает жить- поживать, хотя, вроде бы, там и места живого не осталось: старая старушка, которая уже и на улицу почти не выходит, хотя обязанность выводить её на улицу, собственно, закреплена за невесткой жандарма, но ведь ей одной со всем не управиться. И отравить её пока нельзя, к примеру листьями ландыша, это было бы преждевременно, пошли бы разговоры в таком ограниченном приходе, и люди бы выстраивались шпалерами (ладно хоть увешанными добрыми плодами!), таким непроходимым частоколом, который, словно сети ловчие, первым делом ограждает татя от самого себя, а уж потом, коли он ничего над собой не сделает, предаёт его правосудию. У сына жандарма есть жена, которая принадлежит Богу и Деве Марии и каждое воскресенье утром, а в остальные дни вечером бескровно жертвует в церкви у дарохранительницы. Так она воспитана, и она по собственной воле решила и впредь добровольно делать это, даже без принуждения со стороны монахинь, которые отшлифовали её, чтобы она, когда придёт пора, без сучка и задоринки прошла в небесные врата. Десять лет назад она родила ребёнка, сына, что является единственным смыслом и целью брака. Была бы ещё дочь, было бы ещё лучше. А чтоб менять подгузники старухе, про то Господь не говорил. Поэтому молодая женщина такая упёртая – воззрения церкви вообще самое прочное, что есть на свете, – и пусть себе старуха спокойно полежит в своём дерьме до вечера, пока не заржавеет, а мы сейчас пойдём к вечерней мессе, придётся ей продержаться до сна – старухе, не церкви, церковь-то держится дольше и в подгузниках не нуждается. Ибо она берёт и берёт и никогда не отдаёт того, что получила. От неё и мы, наверное, научились – нет, мы и до неё умели это. И сын, скажем уж, как его зовут, Эрнст Яниш его зовут, со своей стороны тоже имеет сына, Патрика, но жена принадлежит Богу наполовину, а древняя старуха уже на семь восьмых. По два литра в день заглатывает и хоть бы хны, и попробуй ей не дать – беситься начинает; соответственно и выделяет, если не может попасть в туалет, поскольку он находится этажом ниже, в теперешней квартире жандармских детей, где он нужен гораздо чаще, чем наверху. Не так себе всё это представляла старушка, вверяя свою судьбу в руки официальных лиц. Но я пишу здесь не расследование и не обследование, хотя диагноз «начальная стадия цирроза печени», я думаю, уже поставлен. К тому времени, когда Господь завладеет и последней осьмушкой старухи, он сам будет до такой степени растерян, что прозевает множество грешников. Но неважно. Тогда этот дом целиком перейдёт к жандармскому сыну, наконец-то, и тому уже не придётся делиться ничем, ни с кем, даже с Богом, всё пойдёт в наш карман. А Богу достанутся наши грехи, с него хватит.
Ни один из многообещающих объектов недвижимости, что на примете, а это значительно больше, чем я могу здесь перечислить, в настоящий момент полностью не выплачен, за исключением домика той старухи, которая скоро, если не случится чего-нибудь великого и Господь не явит чуда, преставится. Ради этого вечного блаженства невестка жандарма сделала хороший взнос – в форме ненаглядного сына, который ещё дитя, к детям Господь особенно благоволит. Бог отскабливает его душу в исповеди, священник испытывает её на наличие грязных помыслов и говорит ему, после того как в сумерках души, своём любимом месте, влил в себя одну, пусть мальчик встанет в очередь детишек, где к нему легче будет подобраться; эта шепчущаяся, боксирующая очередь, которую пастор раз в неделю принимает на детской мессе и, натрудив руку, снова отправляет домой, если кто мелет пустое или выбалтывает неприглядную правду. Эти пожитки – просто бич на пути ещё молодого мужчины, который бы срочно воспользовался несколькими ипотеками, чтобы немного себя разгрузить. Для него и шторы уже революционное решение, ему-то самому нужно лишь самое необходимое, так он всегда говорит, а это домо– и землевладения. Во всём прочем он скареден, монтёр, инженер, а его отец ещё скареднее. Жене которого приходится украшать садик отводками, которые она тайком отщипывает из горшков в плодово-ягодном питомнике, не внимая тем предостережениям, которые то и дело происходят в мире нам в назидание. Неужто этот сын человеческий хочет получить домик, а от жены и от сына избавиться? Неужто его верности хватило так ненадолго? Ведь семья у него не так уж и давно! И, может, появятся ещё дети! Мы узнаем об этом – или не узнаем, смотря по тому, удастся ли мне выражаться понятно и не перепутать действующих лиц, чего пока что не произошло. И что это я начала сразу с трёх поколений – собственно, их даже четыре. Ах, но ведь они появляются не все сразу, к тому же они все одинаковы. Может, и нам всем залезть в ту же лодку, как вы думаете? Кто из нас не хотел бы для себя хотя бы маленький домик? Гуляй себе где хочешь, езди по автобану, а домик терпеливо стоит себе и ждёт тебя.
Сын нынешнего жандарма работает на почте телефонным монтёром и устраняет неполадки, он учился в технической средней школе, выпускники которой называют себя инженерами и повсюду в промышленности желанны, в первую очередь в телефонных концернах, которые растут как грибы, охотясь за нашими голосами. Чтобы выстроить своё положение в жизни и оградить его от внешних посягательств, сын каждую неделю с решимостью – как будто это принесёт ему больше, чем покроют его залоги, – атакует свой банк на Главной площади, опустив рога в ожидании отпора, неподвижно, непоколебимо, но руки подняв просяще, почти робко, так и идёт в банк, который даёт ему кредиты, пока не будет исчерпано всё, что можно отдать в качестве залога, оставив себе только руки, сложенные в мольбе. Состоятельность зиждется на точном знании того, что у тебя есть, и того, что ты хотел бы иметь ещё. Почему, собственно, церковь ничего не делает для своих, которые так самоотверженно наполняют её здание своим мясом? Церкви всё равно, приходят ли в неё люди, она так и так почти всегда закрыта, кроме времени мессы, когда в её тёмной каморе безрадостно справляет свою службу св. евхаристия. Пусть бы, например, набожные прислужницы пастора, такие как молодая невестка жандарма, самозабвенно служа общине, могли раньше других узнавать про освобождающийся домик, почему нет, и почему бы ей потом и не унаследовать его? Почему его наследует какой-нибудь племянник из Линца, нога которого ещё ни разу не ступала ни в церковь, ни в тётин домик? И почему мы все не такие состоятельные, как кинозвёзды, а то приходили бы домой и снимали грим наших желаний, чтобы на следующий день иметь ещё большие, ещё лучшие и особенно хорошо высыпаться, чтобы на наших лицах не сказывалась наша жизнь и мы могли бы запросто показаться всем через журналы? К счастью, в наших краях редки преступления с применением насилия. Вы даже не поверите, как мало людей, у которых вообще больше не осталось родных и близких! Всегда есть кому обрядиться в одежды печальной вдовы, или находится где-то на стороне сын, который объявляется в нужный момент и изменяет ход вещей, который всё это время как-то обходился без него. Как глупо! Является этот сын, как раз из Линца или по мне так пусть хоть из Реклингхаузена, Германия, или из Канады, где он считался без вести пропавшим в плавильном цеху сталелитейки или под гигантской поленницей дров, а тут тебе жареный телёнок вместе с домом, уже дожидаются его, готовенькие, для чего он палец о палец не ударил. Завещание опротестовывается в тяжёлой рукопашной или сабельной схватке, раз-два – и дух вон. А ведь церковь, может, для того и существует, чтобы вдалбливать в головы стариков, которые так и так скоро умрут, разум: чтобы они вовремя вошли под её торжественные своды – и красиво расписывать им мрачную бездну ада. Рай – это всегда другие, когда они лишают нас нашего достояния. Ад – в нас. Лучше уж пусть церковь наследует, чем всё достанется её дурацким служителям.
Сын жандарма неподвижно застыл в кресле для посетителей у руководителя филиала,
