В том числе и под редкие у самого Бродского верлибры.
Ника, прости её, господи, Скандиака!
Сергей Завьялов!
Фёдор Сваровский!
И опять-таки (от него никуда не денешься) Айзенберг!
Львовский Айзенберг.
Херсонский Айзенберг.
Полное кулле Степановой.
(Он им родственник) Гандельсман.
Пуханов.
«Московский счёт».
Лито «Пиитер».
Волошинская премия.
Тамбовская ОПГ (организованная поэтическая группировка).
Бунимович.
Иртеньев.
Айзенберг…
Всеволода Емелина на этом «празднике после праздника» (он же праздник, который всегда с тобой) нет.
И быть не может!
Потому что он — вы ведь помните? — не поэт.
«
».
Это, впрочем, написал всё тот же Лосев всё про того же Бродского.
Да и то правда: какого ляха почтенному американскому профессору писать про Емелина?
«Вот трясут мои плечи / Эй, мужчина, не спать! / Остановка конечная! / Вылезай, твою мать! Из автобуса в вечер я / Неуклюже шагнул, / Взяв клеёнчатый клетчатый / Челноковский баул. / И от станции в сторону / Я побрёл вдоль оград, / Где стоит над заборами / Ядовитый закат <…> Под свинцовыми тучами / Возле мутной реки / Эти люди живучие / Словно те сорняки. / Налетали татары ли / Лютой смертью в седле, / Царь с князьями-боярами / Хоронился в Кремле. / Чтоб со стен белокаменных / Наблюдать, как горят / Городские окраины, /Слобода да посад».
Прав, однако, покойный Лосев: иногда кажется, что поэт не может остановиться.
И поистине бесконечно число открытых и скрытых цитат, намёков на другие тексты, пародий.
Помните, кстати, как там, в первоисточнике?
«Но порубленный саблей, / Он на землю упал, / Кровь ей отдал до капли, / На прощанье сказал: / «Ни страны, ни погоста / Не хочу выбирать. / На Васильевский остров / Я приду умирать…»
Я прекрасно понимаю, что само по себе сопряжение имён Бродского и Емелина кажется кощунством: Емелин и Ерёменко — это ещё куда ни шло (благо про Ерёменко все забыли); Ерёменко и Бродский — вроде бы ничего, вот только не «покатит» на западную аудиторию; но чтобы Емелин и Бродский???
Однако не всё так просто.
Смолоду (даже съюну) Иосиф Бродский избрал для себя тактику двойного поэтического позиционирования: его лирический герой — и Небожитель (или человек, разговаривающий с Небожителем; в иудейской традиции — борющийся с Богом), и уличная шпана.
Как минимум человек, разговаривающий на языке уличной шпаны.
Человек, разговаривающий с Небожителем на языке уличной шпаны.
Человек, иногда разговаривающий с Небожителем на языке уличной шпаны.
Уберите из предыдущего предложения слово «иногда» — и получится случай Всеволода Емелина.
«У военкомата Крашенных ворот / Знают все ребята, / Как берёшь ты в рот. / Как, глотая сперму, / Крутишь головой. / Я твой не сто первый / И не сто второй. / Всем у нас в квартале / Ты сосала член. / Нет, не зря прозвали / Тебя Лили Марлен. / Но пришла сюда ты / На рассвете дня / Провожать в солдаты / Всё-таки меня <…> Эх, мотопехота — пташки на броне, / Ждите груз «двухсотый» / В милой стороне. / Снайпершей-эстонкой / Буду ль я убит, / Глотку ль, как сгущёнку, / Вскроет ваххабит».
Умный Лосев состоялся как поэт только потому, что подобрал у Бродского именно эту «шпанистую» повадку, но у него в стихах она всё же выглядит чрезмерным насилием над мягкой натурой прирождённого «ботаника».
А тем, кому предложенное мною сопоставление по-прежнему кажется притянутым за уши, я бы посоветовал сравнить «глотку, вскрытую, как сгущёнка», скажем, с «нарезанными косо, как «Полтавская», колёса» (поздний — а не ранний! — Бродский, «Представление»).
Отправив современную ему русскую поэзию в деревенскую печь, Бродский пощадил (по рассеянности, из пренебрежения или осознанно? Не знаю) вот эту вот внешне жалкую уличную бомжевато-бомжовую растопку: поломанные ящики, картонные коробки, промасленную ветошь, палые листья…
Не дожёг!
Оставил, так сказать, горе-наследничкам.
Бродский оставил, Лосев поворошил, а Емелин подобрал и разжёг!
Но Емелин, разумеется, не поэт.
Вы сказали!
Если все вы поэты, то Емелин, разумеется, не поэт!
Ну а если нет, то нет.
Или таки да?
Или всё-таки?
«Не бил барабан перед смутным полком, / Когда мы вождя хоронили, / И труп с разрывающим душу гудком / Мы в тело земли опустили. / Серели шинели, краснела звезда, / Синели кремлёвские ели. / Заводы, машины, суда, поезда / Гудели, гудели, гудели. / Молчала толпа, но хрустела едва / Земля, принимавшая тело. / Больная с похмелья моя голова / Гудела, гудела, гудела».
То-то, блин, то-то!
Всеволод Емелин. Челобитные. Серия «Твердый переплет». — М..: ОГИ, 2009.
Всеволод Емелин — поэт, без сомнения, народный и любовью народной будет прирастать. Об этом свидетельствуют и премия журнала «Современная поэзия» (2007), и оценка, данная поэту петербургским критиком-эпатажистом Виктором Топоровым («Первый Поэт Москвы»), и названная популярной литературной газетой «НГ-Экслибрис» лучшей поэтической книгой 2009 года книга избранного Емелина, неожиданно изданная эстетически и идеологически чуждым ему издательством ОГИ, ныне, правда, возглавляемым опять же неожиданным редактором — поэтом-классицистом Максимом Амелиным.
Нобель Емелину, конечно, не грозит. Но что такое Нобель по сравнению с народной любовью в
