они даже ждут экспериментов.
«Добрая душа», — вынес вердикт Кармайн. Конечно, исключать Финча на этом основании из списка подозреваемых он не стал: всем известно, что и среди беспощадных убийц попадаются сентиментальные добряки. Финчу исполнился пятьдесят один год, и он был старше большинства здешних ученых, что подчеркнул профессор. Видимо, наука считалась здесь делом молодых. Набожный иудей Финч вместе с женой Кэтрин жил на птицеферме — Кэтрин разводила кошерных кур. Финч объяснил, что только цыплята не дают ей скучать — обзавестись детьми супругам так и не довелось.
— Значит, вы живете не в Холломене? — уточнил Кармайн.
— У самой границы округа, лейтенант. У нас двадцать акров. Курами занят далеко не весь участок! Я страстный садовод, выращиваю овощи и цветы. Еще у меня есть яблоневый сад и несколько теплиц.
— Доктор Финч, вы относите вниз трупы подопытных животных, или это делает ваша лаборантка — кажется, Патрисия?
— Иногда я, иногда Патти, — ответил Финч, и в его широко расставленных серых глазах не отразилось ни вины, ни беспокойства. — Прошу заметить, что характер моей работы не подразумевает частых умерщвлений подопытных животных. Закончив опыты с котиком, я кастрирую его и стараюсь найти ему хозяев. Понимаете, никакого вреда ему я не причиняю. Но в мозг может попасть инфекция, и тогда животные умирают. Труп отправляется вниз, в холодильник. Обычно отношу животных я — они довольно увесистые.
— И часто у вас умирают кошки, доктор?
— Трудно сказать. Раз в месяц, но, как правило, раз в полгода.
— Вижу, они здесь у вас ухоженные.
— Затраты на каждого кота, — терпеливо растолковал доктор Финч, — составляют минимум двадцать тысяч долларов. На каждого приходится оформлять разные разрешения и другие бумаги, в том числе в Обществе борьбы против жестокого отношения к животным и в Гуманистическом обществе. Плюс стоимость содержания, которое должно быть первоклассным, иначе животное не выживет. Мне нужны здоровые коты. Следовательно, смерть не просто нежелательна — она недопустима.
Затем Кармайн познакомился с третьим исследователем, доктором Нуром Чандрой.
Вот при виде кого у Кармайна захватило дух. Черты лица Чандры явно отливали в патрицианской форме. Его ресницы были настолько длинными и густыми, что казались накладными, брови изгибались идеально ровными дугами, кожа имела благородный оттенок старой слоновой кости. Волнистые иссиня- черные волосы были подстрижены коротко, стрижка сочеталась с европейской одеждой, костюм был сшит из кашемира, викуньи и шелка. В перегруженной памяти Кармайна всплыло: этого человека и его жену считают красивейшей парой во всем Чаббе. Сын какого-то магараджи, обладатель несметных богатств, женат на дочери другого индийского монарха. Супруги живут на участке площадью десять акров возле самой границы округа Холломен вместе с детьми и армией слуг. Дети получают образование дома. Видимо, местная элитарная школа без пансиона недостаточно элитна для них. Или же дети могут набраться там американских веяний. Семья пользуется дипломатической неприкосновенностью, но почему, Кармайн не знал. Значит, предстоял деликатный разговор, а это не его метод!
— Бедный Джимми. — Доктор Чандра произнес эти слова сочувственно, но без тени нежности, которая сквозила в голосе Сесила, когда он говорил о макаке.
— Будьте добры, доктор, расскажите о нем подробнее, — попросил Кармайн, поглядывая на другую обезьяну: беспечно закинув ногу на ногу, она восседала в замысловатом плексигласовом кресле внутри гигантского ящика с распахнутой дверцей. Половинку мяча с головы животного сняли, обнажив розовую массу цемента с посаженным на него ярко-зеленым гнездовым разъемом. Такой же зеленый штекер был воткнут в разъем, толстый витой кабель из множества разноцветных проводков тянулся к панели на стене ящика. Вероятно, эта панель соединяла обезьяну с электронной аппаратурой на полуметровых стеллажах.
— Вчера Сесил позвонил мне и сообщил, что зашел проведать обезьян после обеда и обнаружил, что Джимми умер. — По-английски ученый говорил с экзотическим акцентом. Ничего общего с акцентами мисс Дюпре или Дона Хантера, какими бы разными они ни были. — Я решил посмотреть на него сам, и клянусь вам, лейтенант, — снова «лефтенант», — Джимми был мертв. Ни пульса, ни дыхания, ни сердцебиения, никаких рефлексов, оба зрачка расширены и неподвижны. Сесил спросил, надо ли отправить труп к доктору Шиллеру на вскрытие, но я отказался. Электроды Джимми вживлены не так давно, особой ценности для опытов он не представляет. Я велел Сесилу не трогать его и пообещал, что снова загляну в пять и, если Джимми не придет в себя, сам положу его в холодильник. Что я и сделал.
— А что скажете об этом приятеле? — спросил Кармайн, указывая на обезьяну в ящике. На ее морде застыло такое же выражение, как у Эйба, когда тому нестерпимо хотелось курить.
— Юстас? О, его ценность неизмерима! Правда, Юстас?
Обезьяна перевела взгляд с Кармайна на доктора Чандру и вдруг мерзко осклабилась. Кармайн невольно передернулся.
Лаборант доктора Чандры, молодой парень по имени Хэнк, проводил Кармайна в оперблок.
Соня Либман встретила лейтенанта в предоперационной и представилась операционным лаборантом. Помещение было заставлено стеллажами с хирургическими инструментами, здесь же находились два автоклава и внушительный сейф.
— Для моих учетных препаратов, — объяснила миссис Либман, указывая на сейф. — Там опиаты, пентотал, цианистый калий и прочая гадость. — И она вручила Кармайну пару холщовых бахил.
— Кто знает код? — спросил Кармайн, натягивая их.
— Только я. И он не записан нигде, — твердо заявила она. — Если когда-нибудь меня вынесут отсюда ногами вперед, сейф не открыть без взломщика. То, что знают двое, знают все.
Оперблок выглядел как любая операционная.
— Полной стерильности здесь нет, — сообщила Соня, прислонившись спиной к операционному столу, застеленному чистыми матерчатыми пеленками. Сама Соня была облачена в чистую отутюженную робу и холщовые бахилы. «Привлекательная женщина. Лет сорока, — подумал Кармайн, — стройная и деловая». Темные волосы она собирала на затылке в тугой узел, глаза — черные и умные, и только обрезанные под корень ногти портили изящные руки.
— А я думал, операционная должна быть стерильной, — заметил он.
— Гораздо важнее безупречная чистота, лейтенант. Я знаю операционные, которые стерильнее дохлой лабораторной дрозофилы, но на самом деле в них никто не поддерживает чистоту.
— Значит, вы нейрохирург?
— Нет, я лаборант с дипломом. Нейрохирургия — мужская сфера, женщинам-нейрохирургам живется хуже, чем в аду. Но здесь, в Хаге, я могу заниматься любимым делом и избегать психических травм. Размеры моих пациентов невелики, поэтому без мощной аппаратуры не обойтись. Видите? Это мой цейссовский операционный микроскоп. Таких в нейрохирургии Чабба нет, — удовлетворенно заключила она.
— Кого вы оперируете?
— Обезьян для доктора Чандры. Кошек для него и для доктора Финча. Крыс для нейрохимиков с верхнего этажа и кошек для них же.
— Часто они умирают на столе?
Соня Либман возмутилась:
— Думаете, я совсем безрукая? Ну уж нет! Я умерщвляю животных для нейрохимиков, которым для работы не нужен живой мозг. Но нейрофизиологи ставят опыты на живом мозге. Вот и вся разница.
— И кого же вы… м-м… умерщвляете, миссис Либман?
Только осторожно, Кармайн, еще осторожнее!
— Главным образом крыс, но также провожу децеребрацию по Шеррингтону на кошках.
— Что это? — спросил Кармайн, делая записи в блокноте, но уже сомневаясь, что хочет услышать ответ — очередной поток мудреных подробностей!
— Отделение головного мозга от мозжечка под эфирным наркозом. Инъекцию пентотала в сердце я делаю в тот же момент, когда извлекаю мозг, и — бац! Животное умирает. Мгновенно.
— И вы складываете зверюшек в мешки и уносите в холодильник?
— Да, в дни децеребрации.
