на сказку Синона, именно так, как я и думал, — прошептал он.
Это внезапно начавшееся движение прервало жуткое бездействие нашего заключения; мы воспряли духом. Покачиваясь и подскакивая, мы пытались определить, с какой скоростью мы движемся, гадали, когда достигнем стен и что будет делать Приам, когда увидит, что конь слишком высок. Мы обрадовались тому, что можем говорить друг с другом тихими, но нормальными голосами, уверенные, что стон и скрип от движения нашего коня их заглушит. Мы понимали, что движемся, хотя не видели ни людей, ни быков. Но грохота и визга колес было достаточно.
Было нетрудно определить, когда мы достигли Скейских ворот. Движение прекратилось, как нам показалось, на несколько дней. Мы сидели и молча возносили молитвы всем богам, чтобы троянцы не бросили свою затею, чтобы они — и Одиссей был твердо в этом уверен — пошли на то, чтобы разбить арку. Потом снова началось движение. И вдруг — сокрушительный толчок, опрокинувший нас на пол; мы лежали не шевелясь, лицом вниз.
— Идиоты! — прорычал Одиссей. — Они просчитались.
После четырех таких толчков мы снова покатились по полу. Когда пол выровнялся, Одиссей довольно засмеялся.
— Это холм, на котором стоит крепость. Не иначе как они везут нас во дворец.
Потом все снова затихло. Вскоре наш конь остановился, и мы остались наедине со своими мыслями. Громадному сооружению потребовалось время, чтобы устроиться поудобнее, словно левиафану в грязи, и я спрашивал себя, где именно мы оказались. Внутрь проник аромат цветов. Я попытался подсчитать, сколько времени им понадобилось, чтобы притащить коня с равнины, но не смог. Если не видишь солнца, или луны, или звезд, то не можешь измерить бег времени. Поэтому я снова привалился спиной к Одиссею и обнял колени руками. Мы с ним сидели прямо у потайного люка, а Диомеду пришлось сесть в дальний конец, чтобы поддерживать порядок (нам было сказано, что, если кто-то ударится в панику, мы должны будем немедленно его убить), и я ничуть об этом не жалел. Одиссей был непоколебим как скала, и меня успокаивало уже то, что он находился у меня за спиной.
Потом я позволил себе подумать об отце, о тех редких мгновениях, когда мы были вместе. Я не хотел вспоминать о нем, боясь боли, но не смог от этого удержаться. И всю боль сразу же будто отрезало, я почувствовал, что он словно воплотился в меня, почувствовал его в своем теле. Я снова был ребенком, а он — гигантом, который, как башня, возвышался у меня над головой, богом и героем для маленького мальчика. Таким красивым. И таким странным из-за своего безгубого рта. У меня до сих пор был шрам в том месте, где я хотел отрезать собственную губу, чтобы стать как он; дед Пелей поймал меня за этим занятием и хорошенько выпорол за дерзость. Ты не можешь быть кем-то другим. Ты — это ты. С губами или без них. Ах, а как я молил богов, чтобы война с Троей продлилась достаточно долго, чтобы я смог поехать туда и сражаться бок о бок с отцом! С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет и я стал считать себя мужчиной, я умолял своих дедов — Пелея и Ликомеда — разрешить мне отплыть в Трою. Они все время отказывали. Вплоть до того дня, когда дед Пелей с серым лицом умирающего вошел в мои покои во дворце Иолка и сказал, что я могу ехать. Он просто отослал меня и все, он ничего не сказал о том сообщении, которое прислал ему Одиссей, — что дни Ахилла сочтены.
Пока я жив, я никогда не забуду песнь, которую аэд пел Агамемнону и другим царям. Я стоял в дверях никем не замеченный и вбирал ее в себя, пьянея от его подвигов. Потом аэд пел о его смерти, о его матери и том выборе, который она ему предложила: жить долго и счастливо или умереть молодым и покрытым славой. Ахилл выбрал свой удел. Мне казалось, он выше смерти; ничья рука не могла его сразить. Но Ахилл был смертным, и Ахилл умер. Умер до того, как я смог увидеть его, поцеловать его в губы, не вставая на стул или отрываясь от пола и поднимаясь на невероятную высоту, болтая ногами, когда он брал меня на руки. Мне сказали, я почти сравнялся с ним ростом.
У Одиссея было намного больше сведений, чем у остальных, и он рассказал мне обо всем, что знал. Потом он рассказал мне о том плане, не выгораживая никого, а себя меньше всех, когда объяснял, почему отец поссорился с Агамемноном и вышел из сражения. Я спрашивал себя, хватило бы у меня мужества и решимости смотреть, как мое доброе имя навеки покрывается грязью, как хватило их моему отцу. Скрепив сердце, я поклялся Одиссею сохранить тайну — что-то внутри меня говорило, что отец хотел оставить все так, как есть. Одиссей считал, что это было искуплением за какой-то великий грех, совершенный давным- давно.
Но даже в скрывавшей все темноте я не мог оплакать его. Мои глаза оставались сухими. Парис был мертв, но если я отомщу за Ахилла смертью Приама, у меня, может быть, появятся слезы.
Я снова задремал. Меня разбудил звук открывшегося люка. Одиссей метнулся, как молния, но не успел. Сквозь дыру в полу просочился тусклый, но ослепивший нас свет, в сиянии которого мелькнули сомкнутые вместе ноги. Послышались звуки приглушенной борьбы, потом пара ног свесилась за край. Я почувствовал, как чье-то тело летит к земле, снизу раздался глухой удар. Кто-то из сидящих в коне не смог вынести заключение ни мгновения больше; Синон не предупредил нас, когда потянул за потайной рычаг, чтобы открыть дверь люка, но один из нас был готов вырваться на волю.
Одиссей постоял, глядя вниз, и развернул веревочную лестницу. Я придвинулся ближе. Наши доспехи были свернуты в узлы, сложенные в голове коня, и мы должны были выходить в строгом порядке, один за другим, — тогда первый сверток, который каждый нащупывал, оказывался его собственным.
— Я знаю, кто вывалился, — сказал мне Одиссей — Поэтому я возьму свои доспехи, а потом подожду его очереди и возьму его доспехи тоже. Иначе муж, который должен был идти после него, получит не тот узел.
Поэтому я оказался первым, кому выпало ступить на твердую землю, если не считать, что она вовсе не была твердой. Ошарашенный, словно от удара по голове, я стоял на чем-то благоухающем и мягком — на ковре осенних цветов.
Как только все оказались внизу, Одиссей с Диомедом принялись обнимать и целовать Синона, приветствуя его. Хитроумный Синон был двоюродным братом Одиссея. Я никогда не видел его до того, как мы вошли в коня, и был поражен его внешностью. Ничего удивительного, что троянцы попались на ту наживку, которую он им подбросил. Бледный, жалкий, окровавленный, грязный. Я никогда не видел, чтобы даже с самым скверным рабом обращались так гнусно. Потом Одиссей рассказал мне, что Синон две луны добровольно морил себя голодом, чтобы придать себе как можно более жалкий вид.
Он улыбался во весь рот; когда я подошел к ним, он как раз заговорил:
— Брат, Приам проглотил все до кусочка! И боги были на нашей стороне: Зевс послал жуткое знамение; ты только представь — Лаокоон с обоими сыновьями погибли, наступив на гнездо гадюки!
— Они оставили Скейские ворота открытыми?
— Конечно. Весь город спит, упившись допьяна, они отпраздновали как следует! Как только началось празднество во дворце, про бедную жертву из ахейского лагеря все позабыли, и мне не составило труда выскользнуть на Сигейский мыс и зажечь маяк для Агамемнона. На мой костер с Тенедоса ответили тут же — пока мы говорим, они уже должны подплывать к Сигею.
Одиссей снова его обнял:
— Синон, ты все сделал просто великолепно. Не сомневайся, тебя ждет награда.
— Я знаю. — Он помолчал, а потом задиристо фыркнул: — Ты знаешь, брат, мне кажется, я бы сделал это и без награды.
Одиссей послал пятьдесят из нас к Скейским воротам, чтобы убедиться, что у троянцев не будет возможности их закрыть, прежде чем в город войдет Агамемнон; остальные стояли с оружием на изготовку, глубоко вдыхая утренний воздух и наслаждаясь ароматом цветов.
— Кто выпал из коня? — спросил я у Одиссея.
— Эхион, сын Порфея, — коротко ответил он, блуждая мыслями в другом месте. Потом он сдавленно зарычал и беспокойно задвигался; это было вовсе не похоже на Одиссея.
— Агамемнон, Агамемнон, где же ты? — вслух спросил он. — Тебе уже пора быть здесь!
В этот момент раздался звук одинокого рожка — Агамемнон стоял у Скейских ворот и мы могли выступать.
Мы разделились. Одиссей, Диомед, Менелай, Автомедонт и я взяли еще несколько воинов и тихо, как только могли, прошли по колоннаде и повернули в широкий, с высоким потолком коридор, который вел во
