— Посмотри на это большое поле. Его не охватишь взглядом, потому что оно тянется от края пустыни до берега Нила. Длина этого поля сто федданов[1]. А там, видишь, множество финиковых пальм? А эти деревья, видишь? Всем этим владел Масуд, все это досталось ему в наследство от отца.
Дед замолчал, и я перевел взгляд с его бороды на обширные земли, о которых он мне говорил. Мне было все равно, кто владеет пальмами, деревьями и черной растрескавшейся землей. Ведь я только мечтал здесь да бегал в свободное время. Дед заговорил снова:
— Да, внучек, лет сорок назад всем этим владел Масуд, а сейчас две трети земли принадлежат мне.
Его слова взволновали меня. Мне казалось, что земля эта принадлежит деду от сотворения мира…
— У меня не было ни феддана, когда я пришел сюда. Хозяином всего этого был Масуд. Но теперь все изменилось. И я думаю, что, прежде чем Аллах призовет меня к себе, я куплю и оставшуюся часть земли.
Не знаю почему, но, когда дед произнес эти слова, меня охватил страх и я почувствовал симпатию к нашему соседу Масуду. Лучше бы дед не забирал у него землю! Я вспомнил пение Масуда, его красивый голос, громкий смех, похожий на звук льющейся воды. А мой дед никогда не смеялся. Я спросил деда, почему Масуд продал землю.
— Из-за женщин, — сказал он. В голосе деда было неодобрение, и я почувствовал, что женщины, видно, нечто ужасное.
— Масуд, внучек, женат на многих женщинах. И вот каждый раз, когда он женился, он продавал мне феддан или два.
Я быстро подсчитал про себя, что Масуд наверняка женат на девяноста женщинах. Но тут же вспомнил трех его жен, их бедность, хромую ослицу, старое седло, поношенную, дырявую галлабийю[2]. Мне казалось, что я уж и думать забыл об этом, как вдруг увидел идущего в нашу сторону человека. Мы с дедом переглянулись.
— Сегодня я собираю финики. Приходите, — сказал подошедший Масуд.
Я внезапно почувствовал, что на самом деле ему вовсе не хочется видеть деда. Но дед быстро поднялся, и я заметил, как блеснули его глаза. Он потянул меня за руку, и мы отправились к Масуду на сбор фиников.
Кто-то принес деду скамейку, покрытую бычьей шкурой. Дед сел, а я остался стоять. У Масуда было много народу. Я знал всех, кто там был, но почему-то начал наблюдать за Масудом. Он стоял в сторонке один, как будто все, что происходило, его не касалось, хотя собирали-то его финики. Изредка он оборачивался на звук падающей сверху огромной грозди плодов. Один раз он закричал сидевшему на верхушке пальмы пареньку, начавшему срезать длинным острым ножом гроздь фиников:
— Осторожно, не повреди сердцевины пальмы!
Но никто не обратил внимания на его слова. Парень, сидевший на дереве, продолжал быстро и ловко орудовать ножом. Подрезанная гроздь полетела вниз, и казалось, будто она летит прямо с неба. А я задумался над словами Масуда «сердцевина пальмы» — мне представилось, что у пальмы есть живое, трепетное сердце! Вдруг я вспомнил, что сказал мне Масуд, когда увидел, как я ломаю ветку маленькой пальмы: «Пальмы — что люди, они могут радоваться и страдать». И мне стало стыдно — не знаю отчего.
Я вновь взглянул на площадку, там весело копошились мои приятели. Они собирали упавшие финики, большую часть которых тут же съедали. Финики были сложены в высокие кучи. К ним подошли люди, начали насыпать плоды в большие мерки, а оттуда — в мешки. Я насчитал тридцать мешков. Все разошлись, кроме торговца Хусейна, владельца земли, граничащей с нашим полем, и еще двух незнакомых мне людей. Вдруг я услышал тихое посвистывание и обернулся. Оказалось, мой дед заснул. Масуд все так же молча стоял в стороне, он жевал кусочек сахарного тростника, как будто только что пообедал. Через несколько минут он изжевал его весь и, казалось, не знал, что делать дальше.
Внезапно дед проснулся и встал. Он направился к мешкам с финиками, за ним торговец Хусейн и хозяин соседнего поля Муса. Подошли и двое незнакомцев. Я тоже пошел вслед за дедом, оглядываясь на Масуда. Он медленно приближался к нам, как человек, который хочет повернуть назад, по ноги сами несут его вперед. Все столпились вокруг мешков с финиками и стали рассматривать плоды. Кое-кто пробовал их на вкус. Дед дал мне горсть фиников, я тут же начал их сосать. Я заметил, что и Масуд набрал целую пригоршню, понюхал финики, затем медленно положил назад.
Собравшиеся начали делить мешки. Торговец Хусейн взял себе десять, незнакомцы — по пять, хозяин соседнего с нашим поля Муса — тоже пять, пять мешков взял и мой дед. Я ничего не понимал. Посмотрев на Масуда, я увидел, что его глаза помутились, они бегали по сторонам, как потерявшие свою норку мыши. И тут дед сказал ему:
— Ты остался должен мне пятьдесят фунтов, о них мы потом поговорим.
Хусейн позвал своих детей, они привели ослов. Незнакомцы пригнали пять верблюдов. Мешки с финиками погрузили на спины животных. Ослы заревели, верблюды начали злиться и кричать. Я не заметил, как подошел к Масуду и потянулся к нему. Не знаю, может быть, мне хотелось коснуться края его одежды? И вдруг он издал звук, похожий на блеяние ягненка, которого собираются зарезать. Я ощутил острую боль в груди и бросился бежать. Я бежал, словно у меня была тайна, от которой я хотел избавиться. В эту минуту я чувствовал, что ненавижу деда.
Я добрался до берега реки неподалеку от того места, где она поворачивала за рощу акаций. Там я засунул в рот палец, и меня вырвало съеденными финиками…
Гассан Канафани (Ливан)
Поездка в Хайфу
Перевод С. Шуйского и Маджида Ала ад-Дина
1
Саид С. въехал по иерусалимской дороге в предместье Хайфы. Приближаясь к городу, он почувствовал, что язык его цепенеет, и замолчал. Печаль обволокла, проникла внутрь, заполнила каждую клетку. Но он отогнал мысль повернуть назад. Не глядя на жену, он знал, что она молча плачет. Вдруг они услышали шум моря. Голос моря не изменился… Воспоминания пришли не постепенно, нет, в его голове будто внезапно рухнула стена, с грохотом запрыгали, налетая друг на друга, камни. События, тяготы ушедших лет нагрянули неожиданно, будто навалились на него. Он подумал, что Сафия, наверное, чувствует то же самое и поэтому плачет.
С тех пор как они ранним утром выехали из Рамаллаха, он говорил без умолку, и она — тоже. Мимо них за стеклом машины проносились поля. Жара была нестерпимая. Он чувствовал, что лоб его горит — будто асфальт под колесами машины. Над ними висело солнце июня, страшного июня, потоками низвергавшее на землю смолу злобы.
Всю дорогу он рассказывал жене о войне и о поражении, о воротах Мандельбаум, снесенных
