— Меня посещала мелодраматическая мысль — уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь пародирует известного писателя.
— Ничего удивительного, — вставил я. — Каждый писатель кончает тем, что превращается в собственного бесталанного ученика.
— Эта книга, в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее — старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит…
— Я не стану писать эту книгу, — заверил я.
— Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто пользуется безнаказанностью, которую ему дает близость смерти.
Чтобы отплатить ему, я спросил:
— Ты так уверен, что умираешь?
— Да, — ответил он. — Я чувствую облегчение и умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так
— Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо — карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему, отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
— Мне тоже, — ответил тот. — Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
— Последняя, — сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы сольемся в единое целое.
Он сказал:
— Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две назад я читал в Ла Плата лекцию о шестой книге «Энеиды». Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь моим сном.
— Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
— Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге.
Там меня ожидали другие сны.
Григорий Померанц
ТОСКА БЕСКОНЕЧНОСТИ
Философская притча Хорхе Луиса Борхеса, написанная с редкой беспощадностью к самому себе, занимает особое место в творчестве автора. Публикуя рассказ одного из наиболее значительных писателей двадцатого века, редакция журнала хотела бы привлечь внимание читателей факту; именно фантастический поворот сюжета помог мастеру обратиться к самым острым вопросам бытия, имеющим смысл не для одного лишь Борхеса. Переоценка себя есть наиболее мучительное действо в судьбе человека. Если нашим читателям доведется переживать этот горький опыт души, надеемся, им поможет беседа философа Г. Померанца, которую записала наш корреспондент Наталия Сафронова.
Как всякое художественное создание, прекрасный рассказ Борхеса не может быть истолкован однозначно. Вспомним, что говорил Мандельштам о слове: это пучок значений, из которого смыслы торчат во все стороны. Перед нами некий облик целого, который можно поворачивать как угодно. К тому же мы имеем дело с тремя Борхесами: Борхесом-60, Борхесом-83 и Борхесом-автором, который пишет этот рассказ.
Отчаяние Борхеса-83 — от невозможности совершенства: сколько бы ни писал, он не способен создать шедевр, равный «Саламбо» или «Фаусту». Но так ли уж необходимо человеку совершенство?
Всякий человек рано или поздно задумывается над смыслом жизни. Еще двадцатилетним я столкнулся с тем, что философы называют дурной бесконечностью, правда, в то время я не имел понятия, как это называется. Просто читал Тютчева, Толстого, Достоевского, которых, оказывается, мучило нечто похожее: бесконечность пространства и времени, ощущение, что все сделанное проваливается в некую черную бездну. Значит, это не ложный и не личный только вопрос, Это вопрос, который рано или поздно приходится решать каждому.
Итак, имеет ли смысл моя жизнь, именно то, что зовется моим «Я», если все проваливается в бездну пространства и времени? Никакие масштабы совершенного не меняют сути: миллион, деленный на бесконечность, такой же нуль, как деленная на бесконечность единица. Да весь земной шар проваливается в бесконечность, становится нулем. Помните чувство Левина в «Анне Карениной»? Может ли в таком случае спасти человека создание какого-то шедевра? Сам шедевр тоже будет поглощен дурной бесконечностью.
— С этим можно поспорить. Рассказ Борхеса мы с интересом «разгадываем» сегодня, когда автора уже нет. Вернемся к тому, что же могло помочь Борхесу-83.
— После месяцев созерцания бездны я обнаружил, что в глубине моего «Я» есть чувство чего-то, что значительнее бездны пространства и времени. Описать это трудно — ощущение какого-то света. Оно пришло с некоторыми интеллектуальными решениями, которыми я поначалу очень гордился, но потом узнал, что эти решения открывались, забывались и снова открывались две с половиной тысячи лет. И тут заново ничего сказать нельзя, можно только заново пережить. Постепенно, по мере осознания своего и подобных опытов, я понял: чувство жизни приходите ощущением своей причастности вечности. Жизнь, оторванная от целого, что в известной религиозной традиции называется Богом, не имеет смысла.
Когда Христос говорит: не ищу Моей воли, но воли пославшего меня Отца, мы слышим слова человека, которому не надо думать о смысле жизни. У него нет оторванности от целостности бытия, от Бога, он избавлен от ощущения жизни, которая чувствует себя висящей над бездной на волоске. Достоевский подобное состояние выразил словами: «полюбить жизнь больше смысла ее». А поиски смысла есть свидетельство отрыва от вечности. Как побороть отчаяние, перестать ощущать тоску погружения в дурную бесконечность? Человек ищет опору и нередко находит костыли. — Скажем, в романе Владимира Набокова «Защита Лужина» герой пытается «защититься» от вопроса о смысле жизни тем, что он хороший шахматист. Это дает ему иллюзорное чувство значительности всего, что он делает. Но что значат шахматы перед бесконечностью? Вообще человеческая жизнь? Если я конечен, жизнь бессмысленна, если я атом среди других атомов, рано или поздно, будучи способен мыслить, почувствую тоску бесконечности. Только восстановив целостность бытия, можно обрести чувство полноты жизни. Тогда не имеет значения, что ты делаешь.
