Королева Бедлама

зеркалу для бритья, что это его уговоры дать показания против Эбена Осли в присутствии магистрата Пауэрса и генерального прокурора Джеймса Байнса закончились веревкой, перекинутой через балку на чердаке.

— Натан не совсем здоров был, — продолжал Джон Файв. — На голову слегка слабоват. И ты уж должен был это знать, раз ты такой у нас ученый.

— Я его оживить не могу, и ты тоже, — сказал Мэтью резче, чем хотел. Очень уж это похоже на резкий отказ от ответственности. — Нам надо действовать с тем, что у нас есть сейчас…

— У нас? — Джон оскалился, и такой зловещий признак не стоило игнорировать. — А кто такие мы? Я не говорил, что хочу как-то в этом участвовать. Я слушал твои разговоры, только и всего. Потому что ты такой сейчас важный барин, да и говорить здорово умеешь, Мэтью. Но разговоры — это только разговоры.

Мэтью это было на руку, и он перехватил инициативу:

— Вот я и говорю: время действовать.

— Ты хочешь сказать, что мне тоже нужно голову в петлю сунуть?

— Нет, этого я сказать не хочу.

— Этого и не будет. Я не имею в виду повеситься — этого я не сделаю. Я в смысле — развалить свою жизнь. А ради чего? — Джон Файв глубоко вздохнул и покачал головой. Когда он заговорил снова, голос звучал тише и с какой-то безнадежностью. — Осли прав: всем наплевать. И никто ничему не поверит, что будет сказано против него. Слишком у него много друзей. Судя по твоим словам, он слишком много проигрывает за игорным столом, чтобы его бросили за решетку или вышвырнули из города. Его кредиторы станут за него горой. Так что даже если я заговорю — если заговорит хоть кто- нибудь — меня назовут сумасшедшим, или одержимым дьяволом, или… кто знает, что со мной случится?

— Если ты беспокоишься за свою жизнь, я тебе могу сказать, что магистрат Пауэрс…

— Уж что-что, а сказать ты можешь. — Джон Файв шагнул к нему, и Мэтью подумал, что их дружба — то есть товарищество по сиротскому приюту — может сейчас кончиться сломанной челюстью. — Вот слушать ты не умеешь. — Джон заговорил спокойнее, беря себя в руки. Он посмотрел в сторону улицы, где шли мимо джентльмены и леди, проехала коляска, пробежала стайка детишек, смеясь и гоняясь друг за другом, будто в мире нет ничего, кроме веселья. — Я просил Констанс стать моей женой. В сентябре нас обвенчают.

Мэтью знал, что Джон уже год как влюблен в Констанс Уэйд. Он не думал, что у Джона хватит решимости просить ее руки, потому что она была дочерью проповедника Уильяма Уэйда — сурового джентльмена в черном, о котором говорили, что птицы приглушают пение, когда он обращает к ним недреманное око служителя Божьего. Конечно, Мэтью был рад за Джона Файва, поскольку Констанс — девушка, несомненно, достойная, с живым и ясным умом, но он понял, что это значит.

Джон секунду помолчал, и Мэтью тоже держал язык за зубами.

— Филипп Кови, — наконец произнес Джон. — Ты его спрашивал?

— Спрашивал. Решительно отказывается.

— Никлас Робертсон? Джон Гальт?

— Обоих несколько раз спрашивал. Оба отказались.

— Почему же тогда я, Мэтью? Отчего ты все время приходишь ко мне?

— Оттого, что ты много вынес. Не только от Осли, еще до того. Набег индейцев. Человек, который тебя заставлял танцевать в тавернах. Все удары, все беды твои — из-за них. Я подумал, что ты захочешь встать и сделать так, чтобы Осли убрали туда, где он должен быть. — На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никаких чувств. — Я думал, ты захочешь увидеть, как свершится правосудие.

И вот тут, к удивлению Мэтью, намек на чувство появился на лице Джона, но это была лишь едва заметная тень понимающей улыбки — или проницательного знания, если быть точным.

— Тебя точно интересует правосудие? Или ты снова хочешь заставить меня плясать?

Мэтью хотел было ответить, опровергнуть это утверждение, но не успел, потому что Джон тихо сказал:

— Мэтью, пожалуйста, послушай меня и пойми правильно. Осли ведь тебя не трогал? Ты уже был в том возрасте, как он считал… старше, чем ему нужно? Так что ты ночью что-то слышал. Плач, может быть, крик или стон — и все. Может, ты неудачно повернулся на койке и тебе приснился дурной сон. Может, ты хотел что-нибудь сделать, но не смог. Почувствовал, какой ты маленький и слабый. Но уж если кому хотеть что-нибудь сделать с Осли сейчас, то это мне, или Кови, или Робертсону, или Гальту. А мы — не хотим. Мы хотим просто спокойно жить. — Джон подождал, чтобы его слова дошли. — Ты считаешь, что свершить правосудие — благородное чувство. Но ведь богиня правосудия слепа — так говорит поговорка?

— Близко к тому.

— Достаточно близко, думаю. Если я — или кто-то еще — встанет и даст под присягой показания против Осли, вряд ли он получит больше, чем вон там старый Грудер. Да и даже этого не получит, отоврется. Или откупится, раз главный констебль у него в кармане. А теперь посмотри, что со мной будет, Мэтью, если я такое скажу. В сентябре у меня должна быть свадьба. Как ты думаешь, если преподобный Уэйд узнает, сочтет он меня подходящим мужем для своей дочери?

— Я думаю, и он, и Констанс оценят твое мужество.

— Ха! — Джон почти расхохотался в лицо Мэтью. Глаза у него были будто обожженные огнем. — Столько мужества у меня не наберется.

— Значит, ты решил просто махнуть рукой. — Мэтью почувствовал, как выступает пот на лбу и на спине. Джон Файв был его последней надеждой. — После всего — просто махнуть рукой.

— Да, — немедленно, без колебаний, последовал ответ. — Потому что у меня своя жизнь, Мэтью. Очень сочувствую тебе и всем прочим, но помочь не могу. Могу я помочь только себе — такой ли это большой грех?

Мэтью онемел. Он боялся, что именно так Джон Файв и откажется, и весь настрой их встреч не давал надежд на согласие, но все же услышать это было тяжелым ударом. Мысли завертелись в мозгу огненными колесами. Если нет способа умолить прежних жертв Осли дать показания — и нет способа проникнуть в приют и получить показания новых жертв, — то Адский Директор действительно выиграл и битву, и войну. А тогда Мэтью, при всей его вере в мощь и справедливость правосудия, — просто кимвал звенящий без смысла и устроения. Одна из причин, почему он из Фаунт-Ройяла направился в Нью-Йорк — план начать эту атаку и довести ее до конца, а теперь…

— Жизнь ни для кого не легка, — сказал Джон Файв. — И мы с тобой это знаем много лучше прочих. Но иногда я думаю, что не надо цепляться за плохое — иначе дальше не пойдешь. Думать об этом снова и снова, держать в голове все время… ничего в этом нет хорошего.

— Да, — согласился Мэтью, хотя и не знал почему. Услышал свой голос будто издали.

— Надо что-то найти другое, за что держаться, — добавил Джон не без сочувствия в голосе. — Что- то не с прошлым, а с будущим.

— С будущим, — повторил Мэтью. — Да, наверное, ты прав.

А сам подумал, что предал себя, предал своих товарищей по приюту, и даже память магистрата Вудворда предал. И услышал голос магистрата, говорившего со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты».

— Мэтью?

«Я всегда тобой гордился».

Он понял, что не слышал последних слов Джона Файва, и вынырнул в настоящее — как пловец из темной и грязной воды:

— Что?

— Я спрашивал, пойдешь ли ты на собрание в пятницу вечером.

— Собрание? — Кажется, он видел какое-то объявление, там и сям расклеенное. — А что за