время, наверное, действительно лечит. Я почему-то перестала вздрагивать, когда кто-нибудь вспоминал о Вите, а потом… сколько прошло времени? Полгода? Кончилось лето, осень выдалась дождливой, и я ездила на работу на троллейбусе, зимой мы познакомились с Мишей, и еще что-то происходило в моей жизни, что- то медленно менялось, что-то возникало, странное, необъяснимое… Однажды я поймала себя на том, что, вспомнив о Вите, не ощутила ничего, кроме равнодушного сожаления о чем-то далеком и мне не нужном. Потому, что прошло время — или потому, что рядом со мной был Миша?
Он пришел в библиотеку менять книги, а Полина вышла в магазин, и мне пришлось сесть на выдачу. Знаете, как это бывает. Взгляд — и будто между вами натягивается тонкий невидимый провод, ты говоришь себе «да», а что «да»? Что-то такое, что глупо описывать словами. Я не думала о том, что Миша может оказаться той самой моей половиной… Он не был половинкой меня, он просто был мной. Или я была им? Может, и так. Мы стали одним существом, и еще…
Я как-то спросила Мишу, знает ли он физика по фамилии Савранский. Миша не знал, да и откуда? Он работал программистом, рассказывал о компьютерах так необычно и захватывающе, как может говорить только влюбленный.
И еще. Не представляю, как это происходило, но я начала ощущать странные вещи. Может, со мной это было и раньше, а я не обращала внимания? Разве, когда я была маленькой — года в три-четыре, — мне не приходилось летать во сне? Многие летают, я знаю, это естественно в детстве, а потом проходит. Прошло и у меня, а нынешней зимой началось опять. А еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляя свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще; мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон; я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что и я, потому что мы были одним целым — и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар, — мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля: мы там росли, мы там любили…
Я, наверное, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Может быть, все-таки вернее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я — это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?
Я, мы — неважно. Я, мы поженились, чтобы не создавать лишних сложностей — не для себя, для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре.
Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверное, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?
Были ли мы счастливы? Мы не задавались этим вопросом, потому что… Да, наверное, это счастье — быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл… Но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой… да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…
Если бы не Савранский…
Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверное, счастье — это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал.
Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила; и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, а потом подумал, что никогда не видел их раньше; но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, нужно сегодня же…
Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет. Он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания, но все равно он хорошо придумал — как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?
Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали. Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…
— Юля? — спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью, спичками или просто так — поболтать с мамой о погоде и ценах. — Юля? А вы — Миша? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете?..
Что она говорила? Упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Первую градскую…
— Он там? — спросили мы. Соседка поджала губы, покачала головой и сказала: — Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить, и от квартиры ключ забрал… — Простите, — сказала я, а я добавил: — Мы действительно не знали. Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице. Шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры — в том пространстве световых квантов, о котором говорил он…
«Вы можете найти половинку не для меня, а для другого чело века?» «Интересная задача, надо подумать…» Мне тогда было все равно, и я не поняла.
— Юля! Юля, я совсем забыла! Юля, вы уже спустились? Соседка… как же ее имя… смотрела сверху в лестничный пролет и подавала нам знаки.
— Что? — спросила я. — Минуту! — крикнул я. — Мы поднимемся. — Станислав Никонович… он… за неделю, а может, за несколько дней до того… ну, как это с ним случилось… да вы поднимитесь… Может, зайдете на минуту? Большая комната, куда ввела нас хозяйка, была так заставлена мебелью, что пройти между диваном и огромным шкафом я смог только боком, а я и проходить не стала, остановилась в дверях, глядя на женщину с испугом, которого не могла скрыть.
— Вот, — сказала хозяйка, достав из ящика серванта запечатанный конверт без марки и адреса, с короткой надписью: «Юлии». — Станислав Никонович сказал, чтобы я передала это вам, но только если вы сами появитесь. — Да, — сказала я, протянув руку. — Дай мне, — сказал я и забрал конверт у тебя из рук. Внутри оказался листок белой нелинованной бумаги. Прямым, без наклона, упрямым, четким почерком было написано: «Юля, спасибо Вам. Вы подсказали мне чрезвычайно интересную задачу. Если Вы читаете это письмо, значит, задачу я решил. Ведь Вы счастливы? Нет, не так нужно спрашивать. Вы стали собой, верно? Простите, что не выполнил Вашу просьбу — сейчас Вы наверняка знаете, почему я так поступил».
— Спасибо, — сказала я хозяйке. И мы ушли. И оказались на улице. Почему-то мне чудилось, что если смотреть в небо — вечернее, с золотистой кромкой низких облаков на западе, — то лучше виден просвет, та, как он говорил, двумерная граница, отделяющая миры друг от друга, но и соединяющая тоже.
У меня была плохая память на лица, а незнакомые имена я запоминала еще хуже. Сейчас это не так, потому что память свою я тренировал с детства, будучи уверенным, что непременно стану программистом, и твои воспоминания были для меня открыты, но черпал я из них мелкими горстями, не зная, как это повлияет на нас… на наше… в общем, на то, что составляло нашу единую душу, как бы ни относиться к этому слишком общему и расплывчатому понятию.
Я встретила его по дороге на работу, на перекрестке, откуда одна улица вела к блошиному рынку, а
