опозданием — пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц — вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…
Семейство, в которое меня поместили, состояло из главы, достойного и богатого купца, взявшего в жены местную дворяночку, детей их — восьми душ, каких-то старух-родственниц, а также молодой вдовушки Минны, сестры супруги купеческой. Надо ли говорить, с каким усердием ухаживала за мной Минна и какими страстными взорами обменивались мы, полагая, будто нас никто не видит. За взорами последовали и поцелуи, я потерял голову, но Минна была умнее и сметливее меня. Все это кончилось законным браком, и вот я, выйдя в отставку в чине поручика, стал мирным рижским обывателем.
Рижская жизнь имела свои прелести. Зиму мы проводили в городе, летом жили на мызе, навещали соседей, я купил хорошую лошадь, дал ей обычное имя Баязет и объездил верхом все окрестности. Вместе с Минной мы посетили всю ее родню в Курляндии, которая лет за десять до того по просьбе тамошнего дворянства присоединилась к Российской империи. Кроме того, я очень удачливо играл…
Страсть к карточной игре завладела мною очень рано — мне, кажется, и тринадцати не было, когда я сорвал свой первый банк. Меня из баловства обучил играм родной дядя, младший брат матери моей, а до совершенства я дошел, уже вступив в службу.
Черные гусары — игроки отчаянные, а я смолоду полагал, будто благородные правила, принятые в нашем полку, распространяются на всю Российскую империю. Вот и попался в когти к тем промышленникам с большой дороги, коих четыре короля карточной колоды кормят куда вернее, чем все земные короли вместе взятые. К счастью, я, хотя и продулся основательно, больших глупостей не наделал — стреляться не стал и векселей не подписывал. К тому же у меня хватило ума, осознав свое несчастье, сразу скакать к эскадронному командиру и во всем ему покаяться. Был я изруган нещадно, а потом собрались старшие товарищи и придумали замечательную ловушку.
У карточных шулеров есть милый обычай — когда обыграют они вчистую молодого человека из хорошей семьи, то предлагают ему вступить с ними в долю, учат его всевозможным кунштюкам, и он, изрядно запуганный, помогает им заманивать таких же простаков, каким был сам до встречи с подлецами. Я был молод, горяч и крепко зол на шулеров, поэтому удалой замысел командира моего принял с восторгом, вошел в шулерское общество, усвоил многие приемы, а потом произошло громкое разоблачение, изгнание гнусных обманщиков из городка, где стояли мы на зимних квартирах, и деньги, мною проигранные, ко мне вернулись.
От любви к карточной игре меня это не избавило, зато научило разумной осторожности при выборе партнеров. Однако карты не могли заменить мне счастливой полковой жизни.
Так вот, Бонапарт форсировал Неман, и началась война, но мы, сидя в Риге, сперва имели смутное понятие о его планах. Многие рижские купцы и богатые бюргеры, имевшие мызы на левом берегу Двины, даже не торопились возвращаться в город. Однако настал роковой день — двадцать восьмое июня. В день этот сделалось известно, что французы идут на Ригу.
О непобедимости войска Бонапартова к тому времени знали все, включая глухих старух из Экковой богадельни. Дело предстояло серьезное. На Блинном бастионе поднят был багровый флаг, что означало объявление военного положения в городе и в Цитадели. И началась обычная для такого случая суета. Жители форштадтов кинулись спасаться под защиту городских валов и пушек, пройти по улицам стало невозможно от тесноты. Повеяло истинной тревогой. Надо признать, во мне сия обстановка оживила восторг юных лет, свойственный всякому, кто хоть однажды готовился к бою. И я, в понятном волнении военного человека, прежде всего постановил развязать себе руки, а именно — отправить подальше от Риги мою Минну и детей. Три дня спустя я уже провожал ее через Александровские ворота, осыпал поцелуями заплаканное лицо, а также поочередно брал на руки малюток наших.
Много бед несет война, но есть в ней и блаженные мгновения. Когда ты убеждаешься, что семейство твое благополучно тебя покинуло и находится в безопасности, в груди вспыхивает радостный огонь, ты снова молод, рука тянется к сабельному эфесу, а запах пороха слаще всего на свете.
Карета жены моей и сопровождавшие ее телеги с домашним скарбом влились в бесконечный обоз — не одно мое семейство покидало город. Я, сидя на Баязете, смотрел ей вслед, пока она не растаяла вдали.
— Чего уж тут стоять, барин, поедем домой, — сказал Васька.
Этот Васька был моей казнью египетской по меньшей мере десять лет, чумой и холерой в образе бойкого рыжего денщика. Сто раз я уж готовился избавиться от него — да только в той битве под Фридландом он, сам раненый, выволок меня из-под огня, и никуда уж я не мог от него деться. Так он, оставив вместе со мной полк, и жил при мне в Риге, не принося решительно никакой пользы. Не мог же я считать пользой то, что Васька сопровождал меня в конных моих прогулках по Курляндии на упряжном мерине Таракане. Постоянные пререкания с соседями из-за амурных Васькиных поползновений на добродетель молоденьких горничных тоже меня не радовали. Что он умел делать с непревзойденным искусством — так это чистить башмаки и сапоги. Также Васька отлично варил гречневую кашу, умел выбрать на рынке наилучшую квашеную капусту и в смутные минуты моей жизни непонятно откуда добывал полуштоф настоянной на лимонных корках или на чем ином водки.
Близость военный действий переменила совершенно и Ваську. В глазах его вспыхнул тот же огонек, что и в моих, и та же радость была на лице — радость избавления от полудюжины женщин, которые своей любовью к порядку и хозяйственными хлопотами делали порой мой домашний очаг вовсе невыносимым.
— Поедем, — уныло согласился я. Совесть моя повелевала еще некоторое время сохранять хотя бы видимость уныния. Но душа уже летела к рижским моим приятелям — таким же, как я, отставным воякам, которые мечтали вновь встать в строй.
Не я один застрял в Риге, связанный по рукам и ногам арканом Гименея. Я познакомился с отставным артиллерийским подпоручиком Семёном Воронковым, с отставным пехотным капитаном Новосельцевым, с отставным драгунским корнетом Суходревом. Все они с превеликой радостью выпроводили семейства свои и теперь снаряжались на войну.
Все мы имели намерение вступить в бюргерские роты, то бишь в отряды «военных граждан». Мы знали, что эти роты, составленные из потомственных штатских людей, будут мало к чему пригодны, разве что к несению караулов, заготовке продовольствия, присмотру за тем, как в городе исполняют приказы коменданта. Такое их положение как будто не давало шансов переведаться с неприятелем, но с чего-то же мы должны были начать.
Воронкова я отыскал в его доме на Ткацкой улице. Он был в весьма приподнятом настроении — наконец-то военное его ремесло потребовалось Отечеству. Откопав в сундуках старый свой мундир, темно- зеленый с красным кантом, Семён пытался натянуть его на раскормленные телеса, и я ужаснулся, осознав собственную беду и представив, с какими трудами застегну на груди свой гусарский доломан.
— Артиллеристов недостает отчаянно, и рота моя направлена на городские валы и бастионы учиться ремеслу орудийной прислуги, — сказал он. — Тут-то я и покажу себя! Ты же ступай скорее — сейчас набирают двести человек на охрану рижского порта. Вот для тебя достойное занятие!
Я подумал и согласился.
Никто бы сейчас не взял меня в кавалерию, да и сомнительным мне казалось, что в обороне Риги от кавалерии возможна польза. Казаки, коих посылали в дозор и в разведку, у нас имелись в должном количестве, иной пользы от конных в осажденном городе не предвиделось. А рижский порт был местом крайне важным. И я поспешил домой с верным Васькой, дома же отрядил его на чердак искать старый мой гусарский мундир — черный ментик с доломаном, чикчиры, ботики и кивер.
Я застал еще ту пору, когда дамы шнуровались. Теперь они носят платьица, подпоясанные под самой грудью, и даже накладную восковую грудь иные из них носят, раскрашенную весьма натурально. Тогда же они затягивали талии так, что дышали с трудом, и обморок был делом самым обыкновенным. Детские впечатления ожили во мне, когда я наконец застегнул свой доломан и чикчиры. Страшно было сделать лишний шаг — я боялся, что все это на мне треснет по швам, тем более что проклятая моль именно вдоль швов проела продолговатые дырки. Особую тревогу внушали мне чикчиры — я не мог ходить, постоянно втягивая живот мой, а неприятности со штанами при всем честном народе опозорили бы не только меня, а и весь Александрийский полк.
