добавила она, плача и сморкаясь.
Берлога невидящими глазами обвел собравшуюся около дома толпу, указательным пальцем провел по переносице и, не сказав больше ни слова, широко зашагал по направлению к редакции.
К вечеру пожар прекратился. Пять команд с охрипшим брандмейстером во главе, изнемогая от усталости, добивали водяными струями умирающий огонь.
Всего сгорело четыре дома. Погорельцы с остатками домашнего скарба расположились на противоположной стороне улицы, образовав нечто в роде цыганского табора.
Среди комодов, кухонной утвари, табуреток, матрацов, железных кроватей, узлов, разбитого пианино с оскаленными клавишами бегали ребятишки, играя в прятки, голосили грудные дети и мудро расхаживали отцы семейств, зорко сторожа обломки погибшего благополучия и обдумывая планы будущей жизни.
Один из них, маленький человечек с большими колесообразными очками — бухгалтер треста Госстекло — заранее высчитывал в уме, во что обойдется этот пожар Госстраху в общем и сколько в частности получит он — бухгалтер — за себя и за своего инвалида отца, тут же прикурнувшего в спасенном мягком кресле, уткнув в грудь белый клок свалявшейся бородки.
Становилось темней. Женщины, устав от слез и жалоб, с ужасом думали о предстоящем ночлеге под открытым небом и с тоской следили за тем, как быстро угасал сентябрьский день.
Вечерняя тишина зареяла над горем человеческим. С реки, остуженной сумерками, потянуло холодом.
По опустевшему берегу, держась поближе к реке, торопливо шел человек среднего роста в рваном пальто. Он зябко сутулился, неся под мышкой круглый сверток, обернутый в газетную бумагу.
Миновав городскую пристань, человек этот, по имени Петька-Козырь, приближался к железнодорожному мосту, перекинутому через реку и ведшему к заречной окраине, известной под названием Стругалевка.
Все, что родится в потемках большого города, вся его голь перекатная, все бездомное, нечистое, преступное, все выпавшее из жизни стекалось и ютилось в Стругалевке. Среди маленьких домишек, рассыпанных по крутому обрыву, большим серым пятном выделялся бесконечно длинный двухэтажный каменный дом, принадлежавший когда-то известному мещанину Стругалеву, содержателю трактира «Венеция», служившего штабом для всех златогорских воров и проституток.
Революция смела Стругалева вместе с укладом старого быта; и теперь бывший дом Стругалева управляется домкомом с председателем Михаилом Селезневым во главе.
Селезнев, когда-то известный под кличкой Мишка-Кишмыш, занимался кражами со взломом, но после революции твердо решил покончить с прошлым и принялся за оборудование стругалевской трущобы.
С помощью жены, бывшей премьерши публичного дома, Женьки-Огонь, а теперь Валентины Ивановны, и старого приятеля — ночного вора — Алешки-Ша, а ныне Василия Петровича Нетрогова — Селезнев организовал жилтоварищество.
Как ни странно, а Селезнев оказался хорошим председателем. Жена секретарствовала и строго следила за нравственностью обитательниц Стругалевки. Она в каждой женщине видела проститутку и никому не давала спуску. Казначей Нетрогов и его патрон Селезнев никому не доверяли, видя в каждом гражданине вора.
Первым делом Селезнева было уничтожить всякие следы бывшей «Венеции». Отремонтировав помещение, он сдал бывший трактир местному ЕПО под пивную. Жителей всех переписал и строжайшим образом следил за своевременным взносом квартирной платы.
Златогорский комхоз очень хорошо отзывался о домкоме Стругалевки, считая Селезнева одним из лучших председателей жилтовариществ Златогорска.
Вот об этом самом председателе думал Петька-Козырь, переходя через мост.
«Ведь сам был вором, а теперь только и делает, что лягавит, сволочь, паршивец!»…
Петька выцыкнул косой плевок и зябко съежился.
«Покажись ему только на глаза, — продолжал думать Петька, — и сейчас же начнет допытываться: «Что это у тебя, милый, под мышкой?» А покажешь — сейчас в ЗУР донесет, а то еще чище — в ГПУ проскользнет, холера недоношенная»…
Петька еще раз плюнул и сошел на берег.
Осторожно обойдя переулочками, он достиг Стругалевки, юркнул в боковой проход, поднялся по каменной скользкой лестнице, узким, длинным коридором прошел в самый конец здания и, подойдя к двери своей коморки, трижды ударил по ней кулаком.
Дверь открыла Ленка-Вздох, стриженая девица с папиросой в ярко накрашенных губах.
— Ты где пропадал весь день?! Уж я думала, не засыпался ли ты часом…
— А где Шило? — перебил Ленку Козырь.
— Вон он дрыхнет, лодырь.
Ленка указала на кровать.
Парень, спавший на кровати, тотчас же проснулся, поднял с подушки взлохмаченную кудряво-русую голову, обвел комнату широко-раскрытыми глазами и выпрыгнул из кровати.
— Ну, что, получил? — спросил Шило у Козыря.
— Ничего не получил… Дай только дух перевести. Все расскажу.
Петька положил сверток на стол, уселся на табуретку и, не торопясь, приступил к рассказу.
— Вот это, значит, как получил я от вчерашнего нашего посетителя записку с приказанием достать какую-то папку в синей обложке и принести ее в тот новый большой дом, я так и сделал. Пришел я в то самое общежитие, допытывался, где живет газетный писатель гражданин Берлога, передал записку уборщице, а сам остался дожидаться в коридоре.
— И вдруг это она, уборщица, выходит, и обеими руками этак папку мне и выносит. Я ей это сейчас же «мерси» и ухожу. Вышел я на улицу, и раздумье меня взяло. Захотелось мне очень узнать, что в сей папке содержится. А вдруг, — подумал я, — про богатейшее там наследство указание имеется, а, может быть, и того лучше, про забытый клад рассказывается…
— Ведь наши буржуи, когда стрельба пошла, все свои бриллианты и золото в землю хоронили. А потом меня еще такая дума взяла: ежели чужой человек за папку сулит червонец, то, может, тот, чья она, за папку эту саму и три отвалит красненьких.
— Вот это, значит, раздумался я, так и решил: прошаландаться до вечера, а как стемнеет, притти сюда, да как следует рассмотреть содержимое, да поразмекать хорошенько, что вам с этой папкой делать.
— Ты молодец, Козырь, — похвалил товарища Шило. — Я бы и сам так поступил.
— А я скажу, что оба вы дураки, — вмешалась Ленка: — весь день на дикофте сидим, папиросами питаемся, благо, запас большой, от голода слюни все высохли, а вы в мудрость ударили! Получил папку — отдай, возьми червонец — и шамать будешь. А теперь — играй на пустых кишках, как на балалайке! Ну, уж и мужчины!.. И кто вас сработал таких чугунно-литейных?!..
Шило громко расхохотался.
— Ну и Ленка!.. Вот бы твой язык да с колокол — такой пошел бы звон, что все жители оглохли. Ну, да ладно: накинь на дверь крючок, да разворачивай шурье.
Спустя немного, три головы склонились над развернутой папкой.
Читал Шило — самый грамотный. Читал и тут же давал разъяснения.
— Так, значит, дело было в пятом году… Хм-м… Так-то… Обвинялся… Хм… Житель русской Польши… шестидесяти лет от роду. Хорош мальчик!.. Обвинялся в поджогах и шпионстве. Недурно! Ну-ка, дальше почитаем… Так вот оно что!.. Мальчик-то сбежал! Н-да!.. Где-то ты сейчас? Если в Ресефесере — ужо, брат, не сбежишь… Большевики тонко это дело понимают!.. Самих арестовывали: от них не удерешь.
Шило тряхнул кудрями и поднял голову.
— Читать больше нечего, — сказал он: — все ясно, как на горном озере. Двадцать лет тому назад здесь были такие же пожары, как и сейчас. Поджигал какой-то поляк. Вот и все. Теперь, стало-быть, вопрос: кому это дело понадобилось и какая ему цена. А цена, должно быть, здоровая. Цена здесь, братишки, сотнями червонцев пахнет!..
