лучших, «предельных» образцах.
Происхождение Вселенной, ее развитие и конец. Происхождение человека. Одиноки ли мы во Вселенной? Конец истории — будет ли он, если да — то каким? Гибель разумной жизни — неизбежна ли она, если да, то как это случится. Допустимость вмешательства в природу человека. Антиутопия как царство Абсолютного Зла. Утопия как царство Справедливости.
Господа, но ведь и христианство дает ответы на те же вопросы! Если же говорить о методе, то 'стругацковскую триаду' легко можно обнаружить в… Евангелиях.
Параллели очевидны. Если же вспомнить, что в большинстве своем фантасты (во всяком случае старшего поколения) — атеисты или же агностики, картина становится завершенной. В самом деле, во всех нас с детства живет жажда чуда и вера в чудо. Все мы боимся смерти и хотели бы узнать, наверняка узнать — есть ли что-нибудь ТАМ? Все мы хотим заглянуть в будущее, всем нам 'интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми'… Мы так устроены. К добру ли, к худу, но мы так устроены.
Религия дает свои ответы на вопросы. Фантастика — свои. Особенно фантастика научная. В этом смысле любая масштабная НФ по-своему теологична. Ибо что такое НФ с точки зрения религиозного сознания? Богостроительство или богоискательство. Ибо, будучи атеистами и агностиками, фантасты все- таки остаются людьми, а людям свойственно искать Бога. И во многих НФ-текстах сквозит: 'Если бога нет, то его следовало бы придумать'.
Если основы фантастики — в христианстве, а сама она — суррогат религии, немедленно возникает соблазн сопоставить, с этой точки зрения, фантастику западную и нашу. Потому как западно- и восточнохристианская традиции и, соответственно, мировоззрения, которые неизбежно наследуются даже ярыми атеистами, различаются весьма радикально.
Начнем с фантастики западной. У протестантской этики есть ряд весьма странных для христианства моментов: Бог любит успешных; богатство и сила — мерило богоизбранности; а бедность и слабость — грех. Соответственно, умение торговать (включая ростовщичество, дотоле полагавшееся в христианстве страшным грехом), воевать и подчинять — благо. Все это нашло отражение на страницах американской НФ в полной мере: везде — в Космосе, параллельных и перпендикулярных мирах — успешно торгуют, воюют и колонизируют, попутно решая проблемы туземцев. Зачастую тем же способом, что и в Северной Америке.
Из протестантской этики следует и обожествление техники и технологии: для западного человека научно-технический прогресс — часть экзистенции, таинственное, хоть и рукотворное нечто, овладение которым дарует силу и земное могущество. Но отсюда же парадоксальным образом возникает и трагичность мировосприятия: бренность земного бытия оборачивается злом, успех и деньги на тот свет не заберешь. Причем если конец света и Страшный Суд в православной традиции — событие радостное, возвещающее сотворение Новой Земли и Нового Неба, то для протестанта суд Божий именно что страшный. А вот прогресс ведет к порядку и всемогуществу… Но и приближает последние времена.
Как ни странно, это позволило англо-американским фантастам широко и мощно ставить в своих произведениях вопросы экзистенциальные, затрагивающие глубинные основы человеческого бытия. В своих лучших образцах западная НФ неизменно обращается к темам вечным: например, «Гиперион» Д.Симмонса — масштабная иллюстрация идей Пьера Тейяра де Шардена, помноженная на колоссальную битву с Антихристом — искусственным интеллектом.
Западные научные фантасты смело оперируют религиозными понятиями, символами и аллюзиями. Из недавних примеров можно вспомнить хотя бы роман П.Уоттса 'Ложная слепота', по поводу которого критик В.Иванченко точно заметил: 'Роман, замаскированный под вязкую, въедливую сайнс фикшн, на самом деле трактует теологические истины… Космосу наша душа не нужна. Она интересна лишь тому, кто нам ее дал. К нему и вернемся'.
Следуя традициям европейского позитивизма, первые русские фантасты видели в будущем рационально устроенное утопическое общество. Но утопии — это не что иное, как секуляризованные представления о Царстве Божием. Воспитанные в православной традиции авторы XIX и начала XX века поневоле вносили в свои утопические построения, казалось бы, чуждые позитивистскому мировоззрению элементы. Жажда чуда требовала утоления, и полноценно утолить ее могли не технические усовершенствования, а социальные. Социум будущего в идеале должен быть совершенен столь же, как и тысячелетнее Царство Христа, обещанное Откровением Иоанна Богослова.
С первых шагов советской НФ в 1920-е годы тема Апокалипсиса грозно зазвучала со страниц романов. Речь в них шла о гибели старого мира. Отчетливо слышны апокалиптические мотивы в романе Алексея Толстого 'Гиперболоид инженера Гарина'. Авантюрист Гарин, талантливый человек, но движимый низменными страстями, посредством гиперболоида разрушает экономику старого мира, чтобы создать на его руинах собственное царство. Чем Гарин не Антихрист? Недаром в финале мы видим Гарина и его 'божественную Зою' на необитаемом острове, от скуки разглядывающих проекты так и непостроенных дворцов. Царство Антихриста рухнуло, а где-то за горизонтом громоздятся неясные пока очертания утопии — Царства Божия на Земле.
Но апокалиптические мотивы не были самоцелью для советских писателей. Крушение старого мира в их творчестве выступало либо фоном для более яркого выражения экзистенции героя, либо прелюдией или даже необходимым условием для становления грядущего Царства. Причем очень часто авторы делали не всегда осознанный выбор между экзистенциальным переживанием героя и внешним деянием. Строить утопию, осваивать космос и одновременно переживать трагичность собственного бытия могли себе позволить лишь очень немногие. Ведь инженеры, ученые, космолетчики — прежде всего, люди дела, им не пристало сокрушаться по поводу того, что человек смертен. Риск профессии! Примирить героику созидательного труда и научного поиска с рефлексией в одном непротиворечивом образе мало кому удавалось из советских фантастов.
Дело в том, что, уповая на будущее, они невольно адресовали свои построения власти как единственному действенному рычагу переустройства мира. Известно, что Ян Ларри незаконченную сатирическую НФ-повесть 'Небесный гость' адресовал не широкой публике, а лично товарищу Сталину, за что и поплатился. Другие писатели, не решаясь на столь радикальный шаг, не могли не взирать с надеждой в сторону Кремля. Но абсолютное доверие к власти лишало писателей возможности глубокого осмысления путей реализации утопии. Социализм, а затем и коммунизм были предрешены, как многие тогда верили, неумолимой логикой исторического прогресса. Точно так же, как было ранее предрешено грядущее Царство Христово в православном сознании русского человека. Космос интеллигенции окончательно замкнулся на государственной власти. Она стала высшей сакральной инстанцией.
Сведенное к научно-техническим новинкам чудо мельчало, но оставалось чудом. Прицел писательской прозорливости просто сместился на ближние цели. В послевоенный период в море фантастики установился практически мертвый штиль, но это было затишье перед бурей. Ведь появилось новое имя — Иван Ефремов.
По-видимому, 'Туманность Андромеды' не могла возникнуть в иной период, кроме как в хрущевскую оттепель. Время новых, небывалых надежд на построение Царства, время грядущего прорыва в космос. И это было первое за долгий период 'фантастического застоя' произведение, в котором мощно зазвучали экзистенциальные мотивы. Возможно даже, помимо воли автора.
Исследователь жанра Всеволод Ревич в свое время провел интересные параллели между 'Туманностью…' и уэллсовским романом 'Люди как боги'. Для нас представляют ценность два его наблюдения: у Ефремова, в отличие от Уэллса, роль религии играет наука. Служение науке — познание. А Роль Высшего Судии, непререкаемого авторитета — Великое Кольцо цивилизаций.
Но не образами людей будущего, не масштабностью картин их жизни, не покорением космоса берет читателя 'Туманность…'. Хотел того автор или нет, но звенит в романе щемящей нотой тема бренности человеческого существования, ничтожества человека перед лицом Вселенной, достигая предельного накала в финале, в сцене прощания с экипажем «Лебедя». Звездолетчики уходят НАВСЕГДА. И перед этим НАВСЕГДА меркнут все достижения в области звездоплавания. Тем не менее роман оказал необычайное воздействие на умы, ибо, несмотря на литературные недостатки, обладал силой религиозного
