Про испанцев – только рукой махал. «Майн Гатт! У марселей отдали по одному рифу, спустили стаксели, грот-тресель взяли на гитовы. Ни один галеон не ушел». А теперь шел по Сибири – крики, несло паленым. Жгли всех, кого находили нужным. Маленький ефиоп ласково спрашивал: «Абеа?» («Ну, как ты?») и мешал сабелькой угли под ногами привязанных к ондушкам людей.
Ада подкидыш.
Серой от него несло.
Конечно, Господь, создавая живое, заранее знал, кто кому пойдет на корм. Но ведь тоже – как? Немец, к примеру, летом поймал одного Семейкиного человечка, прочел ему что-то вслух по бумажке и привязал к сухому стволу над муравейником. Ну и пусть, ну и оставь, коль так дело решилось, не ставь свечей из человечьего жира, как в аду. А ефиоп, говорят, ко всему прочему просто голыми розовыми ладошками рылся в муравейнике, сердил насекомых.
Аххарги-ю радовался: не разум!
Радовался, что скоро вытащит друга милого с уединенного коричневого карлика.
Знал теперь точно: в природе разумное от неразумного отделяет единственно только чувство красоты – вне всяких инстинктов. Вот дикующие любят одиночество. Адя них простор всего дороже. Сендуха большая, уйдут за горизонт – забудут семью. Если потом встретят – начинают жить, как с новой.
Пахнет кровью. Олешки мекают, крутит пурга. Чучуна – совсем дикий человек – выскочит. Дикующий на корточках сидит у небольшого костра, в глазах туман. Говорит:
«Вы, русские, как чайки на нашей реке. Вы никогда сытые не бываете».
«А вы государя не кормите, много ему задолжали».
«У нас бескормица».
«А то дело не государя. Ясак ему несите. Государя надо кормить, одевать, иначе сам Господь рассердится».
«А кто есть такой?»
Немец показал рукой на небо:
«Он над нами».
Дикующий смиренно поднял взгляд, ничего не увидел в сияющем небе.
«Что же, вам даром давать рухлядь?»
«Даром».
«Тогда лучше убью тебя».
Почесал голову, круглую, как тундряная кочка.
«У нас просто. Мы над таким не думаем. Наша еда вокруг сама на ногах ходит, – указал на пасущегося олешка. – Наша еда сама растет, пока мы спим».
Ну как развить разум, если все силы уходят на преодоление холода?
Как развить разум, если все силы уходят на преодоление голода, наводнений, обжигающих вихрей? Вот разбойник Семейка (сканировал Аххарги-ю) тоскует о веселом светлом вертограде. Чтобы все там, как в сказке, и березы – золотые сучья. У Семейки руки по локоть в крови, а он хочет ставить чистые избы, выписывать из России девок. Они ж там непостижимой красоты. Концом коромысла ударят – вытянут нитку жемчуга, другим концом ударят…
– …в синяках будешь.
– И то… – в беседе Якунька всегда охотно соглашался с Семейкой.
Но и спрашивал:
– Откуда жемчуг-та? Золотые сучья-та?
Не разум, нет. Химические помутнения сознания.
Видения нечеткие, бессмысленные, порождаемые инстинктом.
С некоторых пор Аххарги-ю совсем отчетливо различал сигналы сущности –
Всех выставить на торги!
Семейку, одноногого, девку их – как особенно красивых и страшных зверей.
В сущности, неизвестно, что страшнее: лютый тигр совсем без разума, одни клыки, или такой вот слабый человек на морозе, размахивающий сабелькой, дающий полную волю инстинктам? Аххарги-ю сам видел, как пьяные стрельцы в острожке напоили казенного козла белым винцом. Тот побежал решительно – физически веселый козел, потом упал.
Какой в том разум?
И стрельцы решили, что просто кончилось в козле действие винца.
Угревшаяся у печи девка гибко потянулась к отставленной деревянной ноге:
– Дай почищу. Замаралась совсем.
– Не хочу, – оттолкнул. – Пусть стоит.
– Я с тобой разговаривать боюсь, – пожаловалась Девка немцу. – Я больше боюсь с тобой разговаривать, чем сама с собой молчать.
Аххарги-ю от таких слов сбивался.
Адаптер садился, зябко несло чужой информацией.
До того пустой эфир вдруг наполнялся сигналами других времен.
Звон, треск, шипение. Может, из того самого веселого вертограда.
Нет, неправильно попал на уединенный коричневый карлик друг милый: торговля самками всегда считалась признаком неразумия.
Жадно ловил сигналы сущности –
Сам бы двинул к уединенной протоке, но убьют ефиопа – все потеряешь. Даже с одноногим вместе ничего не сделаешь. Приходилось ждать весны.
Снег завивало столбом. Запах зверя. Дым уходил в небо.
Смутно опускалась на снега полярная ночь, играло северное сияние.
Красота, может, и спасет мир, но все сугробы пока – в желтой человечьей моче, в мертвом ужасе.
Ближе к весне Семейка выслал в сторону немца лазутчика.
Тот не вернулся. Беглый дьяк Якунька совсем утвердился во мнении, что сердитый немец идет отобрать у него нож.
Ломало льды, стреляли, кололись льдины.
Посланные вниз казаки Еким да Харя вернулись с рассказом о некоем новом острожке, поставленном в узкой части реки.
Оказывается, немец время зря не терял.
Две пушечки легко потопят любой коч, побьют борта ядрами.
А берегом острожек не обойдешь. Сендуха гола, как ладонь, по ноздреватому весеннему снегу не пробежит даже олешек. Ближе к весне, кстати, и дикующие враз пропали, будто поняли, что опасно теперь ходить вблизи у рта мохнатых: наверное, драться будут. Однажды только встретили лазутчики глупого старичка. Сидит на пеньке в кукашке. Как месяц за тучку забежит, поднимет круглую голову да так глухо говорит: «Свети, светило».
Вверх по реке, увидев такое, и посылать никого не стали.
Зато по весенней разбухшей воде снова принесло в протоку плот с мачтой в виде короткой виселицы, а к мачте привязан один из тех пропавших в сендухе лазутчиков. Вид несчастный. Немножко жив, руки-ноги черные. А говорить не может – хитрый немец выведал у лазутчика все, в чем нуждался, потом жестоко
