Одну большую живую усатую корову, чтобы не скучать, Алевайка – рогатые брови держала в воде в особенном загоне при бережке. Решила так: станет совсем холодно – отпустит. А пока любовалась, радовалась. Совсем уже круглая животом, сидела на большом камне, всякое подстелив под себя, и разговаривала с морской коровой. Вот есть некоторые волшебники, рассказывала. Создадут из сухих цветов девицу – она и помогает по хозяйству. Надоест – выдернут у нее булавку из волос, девица распадется на сухие цветы. Заодно жаловалась на Семейку: «Он за меня деньги взял!» Жаловалась: «Вернул немцу хороший нож. Отобрал у Якуньки, теперь отдал. Нехорошо это. К нехорошему».
Корова понимала, издавала пристойные звуки.
«С одним тоже хорошо было, – вспоминала Алевайка приказчика. – Он дал Семейке годовой припас. А Семейка исчез надолго».
«А этот тоже хороший, – показывала корове пальцами немецкие кривые рога и краснела: – Мало ли, что одна нога!»
Морская корова кивала согласно.
Алевайка тоже кивала: «Сама видишь, нет ноги. Но что с того? Он ласковый. – Это она о немце. – А Семейка подлый. – Слово
С туманного моря бесшумно приносило кожаные челны. Это сумеречные ламуты подсчитывали поголовье морских коров, потом печально докладывали тинной бабушке. Появлялись только при последних лучах заходящего солнца, всех боялись. По собственной дурости переселились за море, теперь сильно тоскуют. Совсем безвредные. Если что украдут, то пищу. Если такого ламута убить, то он сильно похож на обыкновенного человека.
Аххарги-ю, раскачиваясь в магнитном поле, пронизанный ужасным пламенем северного сияния, счастливо дышал всеми сущностями. Вот нКва подарил межзвездному сообществу сохатых, казенную кобыленку, умную трибу Козловых, теперь может получиться интереснее: две ласковые самки у берега, три сердитых самца, большое стадо печальных коров морских, сумеречные ламуты. Такой чудесный лот можно выставить прямо на аукционе Высшего существа.
Низкий смех Аххарги-ю колыхал низкие занавеси северного сияния.
Под разноцветными полотнищами мир глупых землян казался красивым.
Дивился противоречию: разум – это прежде всего понимание красоты, а в красивом мире бегают сильно глупые люди. Можно торговать самками, можно отличаться внутривидовой жесточью, можно вообще много чего учинять при несдержанности чувств и характера, но самое страшное все-таки – это когда пронизывающие иглы инея не зажигают радостных чувств.
Как быть?
У людей полуземлянка, песок под ногами, запах нечистот.
У них вечный лай, брань, угрозы ножа. «Я тебя зачем в пещере оставил? Чтобы ты заворовал, стал разбойником?» – «А я терпел столько! Где ты был?» – «А меня за сколько денежек оставил приказчику?»
Одна корова морская звучала приятно.
Ефиопа, на котором носили тяжести, теперь клали ночью рядом с округляющейся Алевайкой, потому что становилось холодно.
Аххарги-ю радовался. Знал теперь, что знаменитый контрабандер не ошибся.
С невыразимых высот вслушивался в смутные споры. Высосав с берегов уединенной протоки все молибденовые спирали, пытался подвести итог. Все время убеждался в том факте, что нет на Земле истинного разума – только инстинкты. Правда, круг симбионтов шире, чем раньше думали.
«Я тебя маленьким зачем в пещере оставил? Разбойником стать?» – «А ты с пушкой зачем на меня? Не брат разве тебе?»
Два брата по крови, в обширном мире так счастливо нашедшие друг друга через столько лет, теперь жестоко ссорились. Один руку держит на ноже, другой сходит с ума, глядя на Алевайку.
«Мне часто остров снился льдяной». – «Я тоже видел во сне такое».
Симбионты, радовался Аххарги-ю. Когда-то их разделяла Большая вода, теперь та же вода объединила.
Дивило такое и Алевайку.
Оказалось, что немец и Семейка – не враги, а просто два потерявшихся в жизни брата. Оба Алевайке нравились, с каждым жила. Спала, правда, с ефиопом. Братья, поглядывая на Алевайку, в тесной полуземлянке ссорились. Редко поднимали толстые лбы к горящему небу, содрогающемуся от беззвучного смеха Аххарги-ю.
Устав, немец присаживался перед очагом на корточках:
– Мне бы кочик да сто рублев.
– Да зачем?
– Знаю один мертвый город.
– А это зачем?
– Майн Гатт! Там идолы из золота. И сад золотой.
– И что? Ничего больше?
– Ну, почему? Растения.
– Всякие вкусные?
– Золотые.
– А дрова?
– Они тоже из золота.
– Так ведь гореть не будут!
– Майн Гатт! А зачем гореть? Не надо этого там дровам. Там всегда жарко. Девки бегают нагишом. Я по змеям ходил деревянной ногой, не боялся. Хитрая была нога, – вздохнул. – Я ее изнутри выдолбил, как шкатулку.
Много уложил золотых гиней и дукатов, даже несколько муадоров было. Тяжелая нога, но я терпел. Богатство всегда при себе. Надежно.
– Ну, будь сто рублев, что бы купил?
– Не знаю… Может, калачик…
– Да где бы купил? – сердилась Алевайка.
Намекала:
– Значит, девки нагишом?
Сердито намекала:
– Из золота?
И не выдерживала:
– А как там у них с северным сиянием? Не тревожат ли белые медведи?
Но боялась немца. Семейка еще ничего, хотя рука тяжелая. А вот ежели допустить, скажем, что Бог может создать одного человека только для того, чтобы он все делал как бы из любви к аду, то прежде всего – это одноногий.
Чувствовала – нож при нем.
Все движения немца отдавали желчью и кислотой.
Ругала и гладила ладошкой по голове – успокаивала. Гладила тут же ефиопа, как маленькую черную собаку Сердито щипала Семейку: «Ты сколько денежек за меня брал? Не знаешь разве? Приказчик тот, как сноп, так трепал меня. – И перекидывалась на немца: – Вот зачем повесил приказчика? Пусть бы он пьяный валялся в чулане. Все человек».
– Каждому свое, – играл немец волнистой шеффилдской сталью.
А ночь.
А пурга.
Воет ветер, слепит глаза.
В темной пене меж отодранных течением льдин шипят бабы-пужанки, ругается тинная бабушка,
