споря, механически жевали бутерброды.
— Ты превратил меня в ангела, дедушка, смотри, начну петь псалмы, — сказал Андрей, задетый выражением «сопливая молодежь». — А кто этот господин — художник, критик?
— Данный господин — из особей, подкладывающих в чужую постель скорпионов. Он как-то бывал у меня. Что-то покупал. А вот сейчас мы его увидим в упор. Васенька, друг мой любезный, водка, как видишь, кончилась. — Егор Александрович с огорчением потряс пустую рюмку в крепких пальцах. — Ты, друг мой, за мной не успеваешь. А мы еще с тобой должны выглядеть боевыми ор-рлами! Птицами какаду, которая, знаешь… и так далее…
И он растопырил мощные локти, изображая размах крыльев, вызывая у Василия Ильича стеснение этой открытой самоиронией друга, которого, казалось, невозможно было смутить ничем.
— Пошли к столу, динозавр, — сказал ласково Василий Ильич. — Но ты не очень-то своих гостей подавляй. А то разбегутся, к чертовой перечнице, ни одной картины не купят.
Егор Александрович фыркнул:
— А ты надеешься, кто-нибудь серьезно развернет мошну? Вот тот иностранец в клетчатом? Да он тебя засыплет улыбками, олрайтами и океями, но в штаны напустит, а кошелек не расстегнет. Ему кривой фиолетовый фаллос в стиле суперавангарда на стенку повесить надо! За свои картины я беру дорого, Вася. А нуворишки, которые тут вертятся, ни пейзаж, ни авангард не отличат от бюста козла, бумажками шуршать не будут. Вот водку они умеют пить талантливо.
Была обычная теснота вокруг картин и столов с закусками, пахло сухими холстами, водкой, едой, одеколоном (должно быть, от коротко постриженных юных людей в вечерних костюмах с бабочками на чистейших манишках); трое неряшливо одетых бородатых личностей, по виду непроцветающих живописцев, прожевывая бутерброды, окружали длинного человека с прозрачным, как папиросная бумага, острым лицом, с острыми косыми височками, фотоаппарат висел на ремешке через его плечо. Бесцветными холодноватыми глазами он вглядывался в картину, не слушая багрового, как свежекопченый окорок, лысого круглого господина без шеи, известного скупщика картин искусствоведа Пескова, взбудораженно сжимающего сарделькообразными пальцами локоть приличного молодого человека, соломенные волосы которого свисали вдоль стыдливо пунцовых щек, придавали его облику нечто целомудренное. Он же силился придать юношескому своему лицу глубокомысленное выражение, но это плохо удавалось ему — при каждом сжатии толстых пальцев Пескова он незащищенно передергивал плечом.
— У вас в Союзе художников зачахли в архивной пыли, отстали на сто лет! — страстно говорил Песков, и обширная лысина его все более багровела. — Заполучаете иностранцев! — Он мотнул головой на остролицего человека с фотоаппаратом. — И возите по мастерским академиков! Хотите сбыть залежалый товар! Так? Нет? И тыкаете лбом в живопись вчерашнего дня! В уже съеденную яичницу! Спасибо! Наелись! А Москва полна молодых искрометных талантов, новых течений, новых невиданных форм! Москва стала Меккой искусства! У нас родились свои Пикассо, свои Дали, новые гении, которые затмили… Да, да, да. Не таланты, а гении! Не понимаю, не возьму в толк: вы, господа, в каком веке живете? В московских мансардах и подвалах творится мировое! Планетарные шедевры! Демидов, Демидов, что Демидов? Рафаэль? Кандинский? Шагал?
И он закосил налитыми лиловой кровью глазами в сторону Демидова, который вместе с Василием Ильичом и Андреем подходили к закусочному столу. Здесь Демидов через головы стоящих подхватил со стола бутылку, чистую рюмку, сунул ее Андрею, мигнул: «Выходит, выпьем «Столичной» на троих!» — и разлил водку, после чего глянул в направлении Пескова с поощрением:
— Продолжайте, продолжайте, маэстро. Я вас так же с наслаждением слушаю, как скрипочку Ростроповича.
— Виолончель, — горловым шепотом поправил кто-то из бородатых живописцев.
— Ась? — наставил ухо к бородатому Егор Александрович. — Виолончель, контрабас, скрипочка, барабан в руках надутого пошлого политикана — один черт! Так продолжайте, продолжайте, милый Исидор Львович, насчет архивной пыли и авангарда. Вкручивайте мозги иностранцу, он ведь русский язык понимает. Валяйте! Вы хотели сказать, что реализм — загнанный осел, откинул копыта, лежит в канаве, мордой в дерьме и икать не способен? Ась?
Песков, нацеленный к отпору, оскорблено задвигал вросшей в плечи шеей, отчего электрический свет заскользил по его зеркально-свекольной голове, напряг жирные складки на том месте, где должна быть шея, голос его утончился:
— Я пра-ашу!.. Ведите себя достойно, Егор Александрович! Вы походя оскорбили и великого музыканта, и меня, я пра-ашу, я пра-ашу не давать волю русской грубости в присутствии иностранного гостя! Не показывайте свою нецивилизованность, не-е кр-расиво, не интелли-ген-тно! Не устраивайте спэ- эктакль!..
— Чихать я хотел, — сказал Егор Александрович невыносимо нежно.
— Чихать? На что чихать?
— Чихать я хотел… на вашу лысину в присутствии иностранца, — сказал с тою же нежной приятностью Егор Александрович и, выпив водку, вновь налил рюмку, чокнулся со сдерживающим смех Василием Ильичом. — Давай, Вася, выпьем за здоровье Исидора Львовича! Я испытываю к нему симпатию, что бы ни было! Он не совсем плохой малый!
— Как вы смеете?! — крикнул Песков и вздернулся на носках, чтобы быть выше ростом. — Что вы себе позволяете? Возмутительно!.. Я лично вами, господин академик, был приглашен, как и все — надо полагать!..
— Конечно, сущая правда, — закивал бородой Егор Александрович. — Вы позвонили, и я разрешил вам прийти, как интеллектуалу, так сказать, известному искусствоведу. Однако я весьма огорчен, что вы разочарованы. Вы, наверное, предполагали, что я вытащу из запасника этакие заковыристые штучки. Но, видите ли, в эти либеральные годы я не увлекся авангардом. Абстракционизм — искусство лентяев, а я рабочая лошадь. Производить пустой шум как-то все было недосуг. Погряз в пыльном реализме. Ушел в жанр, в портретики, в пейзажики, в мотивчики. В скульптуру, наконец. Трюизмы и полная чепуха. Извините уж старого старикашку за нафталинный консерватизм.
«Как всегда, бесстрашно ерничает, — подумал Андрей. — Что-то они оба, и дед и Василий Ильич, очень веселятся. Впрочем, дед не изменяет своей роли. Ему наплевать на все, что о нем подумают».
— Егор Александрович, вы — выдающийся мастер, — спотыкающимся голосом выговорил молодой человек со стыдливыми пунцовыми щеками. — Вы замечательный колорист, и я привез к вам мистера Хейта, когда узнал, что вы показываете сегодня. С мистером Хейтом мы были сегодня у Глазунова…
— Ай-яй, другой коленкор, — опечаленно покачал головой Василий Ильич. — Художник Демидов отдален от почтенного господина Глазунова на миллионы световых лет. Надеюсь, Игорь Григорьевич, он показал вам рекламный фильм о себе?
— Да, да! А вчера были у Шилова… Александра Максовича.
— Вот это — живописец, слава Господи, — одобрил Василий Ильич.
— Мистер Хейт купил у Шилова две работы и, как вы знаете, намерен у вас…
— Как они ошибаются, эти иностранцы, — простонал Песков, закатывая глаза. — Какой примитивный заокеанский вкус! Они теряют разум в России!
— Верно! Не то, Игорь Григорьевич, смотрит ваш мистер, — зарокотал Егор Александрович, показывая рюмкой на картину, которую рассматривал иностранец в обществе бородатых живописцев с нетрезвыми физиономиями. — Тащите его от «Баррикады» вон к той стене. Там портреты прекрасных женщин, пейзажи и прочие красоты.
Мистер Хейт, остекленело глядевший на картину среди общего жужжания голосов, движения, звона рюмок, окруженный, как остров, бородатыми живописцами, неизвестно почему ждавшими, как выразит американец отношение к полотну, услышал фразу Демидова и оборотил к нему узкое, напоминающее лезвие, лицо, в бесцветных глазах промелькнуло подобие улыбки.
— О нет, — сказал он с акцентом. — Пейзаж будем смотреть… потом.
— Интересно бы знать, мистер Хейт, что вас пленило в такой мрачной картине? Грязная мостовая, баррикада, убитые, кровь… Кому это нужно? — с внушительной корректностью заговорил Песков. — По- моему, от нее несет поверхностной тенденцией. Где тайна? Где мысль? Это даже хуже, чем Репин.
— Отменно сказано! — круто крякнул Егор Александрович. — Так его, маленького, чтоб другим не
