В соответствии с глубоко укорененной в западноевропейской прозе традицией слово всегда играло главенствующую роль, когда речь шла о тайной власти и о чудесах. У Джона Рональда Руэла Толкина во «Властелине Колец» базовыми для написания и произнесения заклинаний являются язык древних эльфов и наречия, созданные на его основе. Дверь в Морию открывается при помощи единственного эльфийского слова «друг», а когда хоббит Фродо пытается разобрать надпись на Кольце Всевластия, волшебник Гендальф избегает слов, произнесенных на языке Мордора и цитирует безопасный вариант на человеческом наречии. Этот закон, увиденный Толкином в народных суевериях, как нельзя лучше иллюстрирует, с каким пиететом люди древности относились к слову изреченному.
В цикле «Земноморье» Урсулы Ле Гуин магия основывается на Истинной речи, первозданной лексике, при помощи которой творился мир. Согласно Ле Гуин у каждого предмета есть свое истинное имя — секретный код, при помощи которого можно воздействовать на реальность.
В цикле «Эления» Дэвида Эддингса древний народ стирики боится читать человеческие книги, утверждая, что чтение написанных слов может лишить их магического дара.
Интересное решение для словесной магии предложил российский фантаст Сергей Лукьяненко. В своем цикле о юном волшебнике Триксе Солье автор строит магическую систему на фразах, теряющих свою силу по мере многократного употребления. Они буквально убеждают бытие в своей правоте, заставляя мир изменяться. Для того чтобы получить простейшие вещи, магам приходится изрядно попотеть, изобретая все более сложные и витиеватые словесные конструкции: «…Щавель склонился над столом, карандаш забегал по листку, яростно вычеркивая и исправляя: — Подряд, в соседних строчках, „пот проступать“ и „тревога проступала“. Отвратительно! Школярская, непростительная ошибка! Ну, какого демона привлечет такой текст?…».
Очевидная аллюзия на пишущую братию в магической реальности выглядит, однако, вполне гармонично. Ведь если принять на веру озвученный выше постулат «мир есть текст», то проблемы волшебников будут во многом сходны с проблемами литераторов. Разница только в цели: смастерить заклинание покруче или поразить сердца читателей очередной нетленной фразой.
Задолго до Лукьяненко к теме изреченного бытия обращался Евгений Лукин. В блестящем рассказе «Словесники» (1996) писатель продемонстрировал мир, где любое пожелание немедленно исполняется. Используя в качестве декораций подобие российской глубинки, приземлив героическое и таинственное до простого и бытового, Лукин шагнул в сторону от магистрального направления фэнтезийных текстов, открывая возможность для экспериментов с нашим родным миром.
Хорошую возможность для литературных ристаний предоставляет повесть Теда Чана «72 буквы». Фантастическое допущение у Чана связано с алхимическими и каббалическими традициями, интегрированными в современность. В альтернативной вселенной, созданной американским фантастом, религиозно-философские выкладки являются аксиомами, формирующими объективную реальность. Что тут скажешь: слова, придающие жизнь косной материи, со времен рэбе Лёва будоражат человеческое воображение.
Эффект достоверности в повести достигается еще и тем, что Чан весьма подробно описывает процессы создания големов, гомункулов и прочих алхимических див. Причем в промышленных масштабах. Грамотно организованная образная подача, сочетающая в себе классические фэнтезийные схемы и черты реального мира, автоматически переносит произведения на земли жанрового фронтира. Опираясь на внушительную научную базу в области лингвистики, писатель создает целую теорию имен власти. В соответствии с этой альтернативной доктриной труды средневековых магов и алхимиков занимают место учебников по элементарной физике и роботехнике, а свершения современных чародеев-словоблудов удивительно похожи на достижения прогрессивной науки нашего мира.
Как ни странно, но менее благодатной почвой для внедрения лингвистического элемента оказалась НФ. Большого разнообразия здесь не встретишь. В основном авторы обращаются к проблеме контакта, демонстрируя сложность коммуникации между космическими расами в силу различий, связанных с произнесением и пониманием слов. К таким произведениям относятся рассказы Шейлы Финч о ксенолингвистах (лингстерах) — группе переводчиков, обладающих специальными навыками для налаживания контактов между различными цивилизациями. Для постижения чужого языка лингстерам приходится употреблять наркотические препараты и совмещать свое сознание с компьютером.
В классическом рассказе Роберта Шекли «Потолкуем малость» главный герой вступает в контакт с цивилизацией, язык которой настолько стремительно меняется, что пришелец с Земли не успевает отслеживать семантику трансформирующегося языка и не в состоянии вести дела с местным населением: «Я хотел сказать, — поправился Джексон, — что я не понимаю этих слов. Не могли бы вы мне их объяснить?» — «Нет ничего проще, — ответил Эрум. — Эликировать мошек — это почти то же самое, что бифурить пробишкаи».
Подобная тенденция существует и в нашем мире. Правда, не в такой сюрреалистической форме, как в рассказе Шекли. Даже в течение жизни одного поколения язык успевает претерпеть значительные изменения, и человеку, явившемуся к нам из прошлого, будет очень непросто поболтать с потомками «на одной волне». К этой проблеме обращается американский фантаст Сэмюэл Дилэни в романе «Баллада о Бете-2». Главный герой исследует балладу, созданную земными колонистами во время длительного космического перелета. За столетия, минувшие с момента старта, язык обитателей корабля от поколения к поколению сильно меняется. Учтя этот лингвистический фактор, исследователь наконец расшифровывает казавшийся бессмыслицей текст.
Лингвистическое фиаско терпят космонавты из повести «Логос» Арсения Керзина. Исследователи сталкиваются с ситуацией, когда здешняя языковая система не только ограничивает общение, но и полностью формирует представления местного населения об окружающем мире. Сама цивилизация необщительных чужих показана условно, поскольку автора интересовало прежде всего раскрытие основной идеи текста — бытия, очерченного словами.
В романе Джека Вэнса «Языки Пао» завоеватели вторгаются на планету, в языке которой отсутствуют глаголы. Местное население, мыслящее категориями состояния, не может ничего противопоставить существам, мыслящим категориями действия: «В языке Пао нет ни глаголов, ни степеней сравнения (хороший, лучше, лучший). Типичный паонит воспринимает себя как поплавок в океане — бросаемый, гонимый неведомыми силами, — если вообще он мыслит себя отдельным индивидуумом». Наследному принцу Пао приходится изучить язык агрессоров. Так он наконец осознает досадный изъян в системе вербальных коммуникаций родной планеты. Возвратившись в свой мир, он создает и внедряет несколько разных языков для ученых, воинов, торговцев. В итоге это революционное действие помогает цивилизации Пао обрести независимость и очнуться от многолетнего сна разума.
«Языки Пао» — это не просто увлекательный экшен, но и роман-предупреждение. Джек Вэнс пытается донести до читателей простую истину: богатый, разнообразный язык имеет для государства стратегически важное значение. Хочется порекомендовать эту книгу людям, занимающимся реформой образования в нашей стране.
Нередко эстетико-лингвистические элементы встраиваются в «тело» фантастического произведения, оказывая на сюжет не прямое, но ощутимое воздействие. Такой экзистенциальный слой в повествование закладывает, например, Дэн Симмонс в цикле «Песни Гипериона». Фигура английского поэта Джона Китса то и дело возникает в череде образов и персонажей, удаленных от нас как в пространстве, так и во времени. Стихи Китса проступают на страницах романов цикла, двадцать пятым кадром скрываются между строк, задавая ритм и настроение этому масштабному литературному произведению. Можно сказать, что вся потрясающая вселенная «Песен…», подобно толкиновской Арде, создана из ритма и слов. Это и есть точка соприкосновения, в которой волшебство и наука идут рука об руку. Власть слова и слово власти становятся единым целым.
А закончить этот обзор хочется вершиной лингвистической НФ, которую давние читатели «Если» увидели на рубеже тысячелетий. Для этого нам вновь нужно обратиться к творчеству одного из самых изобретательных и глубоких фантастов современности — Теду Чану. Его повесть «История твоей жизни» в блестящем переводе Людмилы Щекотовой разворачивается как настоящий научный детектив (и попутно
