очень опоэтизированы и романтизированы, и Лиза Галкина с этих страниц вставала не совсем похожей на себя. Занятиям Обидина спортом автор тоже придавал слишком большое значение, и, читая эти места книги, можно было подумать, что Всеволод Николаевич был выдающимся рекордсменом, чемпионом лыжного спорта, знаменитым альпинистом и человеком большой физической закалки, когда на самом деле он постоянно болел и часто простужался.
Несколько преувеличенной была оценка философской эрудиции Обидина. Всеволод Николаевич неплохо звал труды Гегеля, Маркса, Энгельса, Ленина, но с античной и средневековой философией был знаком не по первоисточникам, довольно поверхностно он был знаком и с современной ему буржуазной философией, которую он справедливо считал эпигонской, повторяющей мысли Шопенгауэра и Кьеркегора, либо французских и английских позитивистов.
Знатоком истории философии профессор Обидин не был, хотя сам мыслил глубоко и своеобразно. Откуда же взял этот автор, так же как и другие, сведения об увлечении Обидина живописью и особенно картинами Матисса, Шагала и Пикассо? Мне об этом, во всяком случае, было неизвестно, а я Обидина знал в продолжение многих дет.
Была другая неточность, еще более важная.
В одном труда говорилось, что Обидин был непосредственным учеником знаменитого русского ученого профессора Л.И.Бахметьева, открывшего анабиоз у насекомых и млекопитающих, тогда как на самом деде Обидин стал заниматься проблемой анабиоза значительно позже и с Бахметьевым лично знаком не был.
Я выписал все неточности и ошибки, чтобы помочь авторам их исправить.
Бедный Митя! Он чуть не лишил себя жизни.
Сейчас он лежит в больнице поселка Манжерок, что в трех минутах езды отсюда на машине быстрого движения, лежит под присмотром опытных физиологов, чутких врачей и техников, заботливых кибернетиков.
Как я узнал позже, Митя в своем несчастье был не одинок. Одновременно с ним вышли из строя Женя, Валя, Миша и Владик, экспериментальные “роботы-эмоционалы”, как их называли иногда, желая упростить это новое и сложное явление, приспособить к разговорной бытовой речи. У них было и более строгое научное название, название, более соответствующее их странной сущности, которое я запамятовал. Женя, Валя, Миша, Митя и Владик — одухотворенные, чувствующие, страдающие вещи, проходившие испытания сначала в лаборатории, а потом и в жизни. Сейчас судьбой этих вещей (моя рука неохотно пишет это слово “вещей” — выражение, в сущности, сомнительное и неточно отражающее сложный и загадочный феномен), судьбой вещей, или, точнее, существ, интересовалась вся солнечная система.
Мой потомок Павел Погодин аккуратно и своевременно сообщал мне о состоянии Митиного здоровья.
— Сегодня ему лучше, — сказал он мне примерно через неделю после печального происшествия, — значительно лучше. Он уже не бредит и охотно принимает лекарство.
Павел принес с собой несколько книг.
— Вот почитайте, Павел Дмитриевич, этот роман и это исследование об искусстве. Мне очень хочется знать ваше мнение об этих книгах.
— Почему именно об этих?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей. A вместо того чтобы ответить, как-то странно посмотрел на меня и усмехнулся.
Обе книги, которые он оставил мне, я обратил на это внимание сразу, были изданы в разное время. На обложке и той и другой не значились имена авторов, а стояло только название. Должно быть, оба автора пожелали остаться неизвестными, Я начал с романа. Он назывался “Труды и дни Василия Иванова”. Название скорей говорило о любви к точности, чем об изобретательности автора.
По-видимому, автор не гнался за оригинальностью, хотел быть ближе к жизни и своим несколько деловым и суховатым буднично-очерковым названием желал подчеркнуть это свое стремление смотреть на мир трезво, прозаично, а главное — обыденно.
Но как далеко от истины оказалось это мое поспешное и преждевременное суждение! Уже первые фразы захватили меня крайним своеобразием сюжета и оригинальностью стиля.
Я сделал шаг в предложенный моему воображению мир, и двери этого мира сразу же плотно закрылись за мной. Жалел ли я об этом? Искал ли выхода из этого воображаемого мира в тот, в котором я пребывал, пока не прочел это прозаичное и обыденное название? Ничуть. Я был захвачен повествованием. Мое “я” слилось с “я” героя книги Василия Иванова.
Кто же был этот Василий Иванов? Роман отвечал, не сразу, не вдруг. Вас проводили сквозь личное и общественное бытие, сквозь жизнь, наполняя душу пространством и временем, приключениями и событиями. Вас переносили с Земли на Венеру и в окрестности Сатурна, на космические станции, вас заставляли испытать все физические и эмоциональные переживания, связанные опасностями, скитаниями, ошибками и надеждами. Действие развивалось на довольно обширном пространстве Из космоса вы попадали на Землю в жутковатую тишину океанских глубин, в тревожное безмолвие, где над вашей головой смыкались водные массы, как за несколько страниц до того вас окружали горные хребты, леса и поля.
Повествование поражало своим эпическим масштабом. Оно уносило вас и за пределы солнечной системы в далекие миры, а иные из них были населены высокоразумными существами.
Эти страницы романа поражали воображение и чувства. Читатель уже видел мир не глазами человека, а взглядом сверхразумного существа, жителя далекой планеты. Это видение мира, безэмоциональное и странно непривычное, отчуждало все предметы и вещи. Эти бесстрастные главы сменялись главами, полными музыки, лиризма и тревоги. Затем на страницах возникали леса, реки, звон падающей воды, плеск, голос любимой девушки.
Прочитав роман, выйдя из этого удивительного мира причудливых образов, глубоких мыслей и чувств, охваченный волнением, я сказал:
— Да, такое глубокое и своеобразное произведение мог создать только Человек, человек с большой буквы. Оно полно истинной, земной человечности.
Потом, несколько дней спустя, я повторил эти слова на дискуссии в Академии наук, и в зале произошло движение. Председательствующий сказал мне спокойно и ласково:
— Вы ошибаетесь, роман написал не человек.
Наступила пауза. Слова председателя захватили меня врасплох. Мое сознание не в силах было проникнуть в их загадочный смысл.
— А кто же? Кто? Уж не думающая ли машина? — растерянно пробормотал я. — Не механический же робот!
— Не машина! Вы правы. И не человек. А высокоразумное существо, житель далекой планеты Тиомы, поселившийся у нас.
Мое сознание человека двадцатого столетия долго не могло свыкнуться с этим парадоксальным фактом. Роман, то есть нечто человеческое, выражающее самую сущность человека, — захватывающее и глубоко психологическое произведение — был создан не человеком, а существом иного мира, жителем другой далекой планеты.
В тот же день, когда я узнал, кто автор понравившегося мне романа, я узнал и о том, что он непременно хочет познакомиться и побеседовать со мной. Да, у него есть что мне сказать и о чем меня спросить. Если я не возражаю, спросили сообщившие мне это, встреча произойдет завтра, здесь же, в гостинице, где я остановился, прибыв на заседание Академии наук.
Ночью я почти не сомкнул глаз. Я был необычайно возбужден и с тревогой ждал встречи с тиомцем. Я думал о предстоящей встрече, и мне вспоминались строчки стихотворения одного рафинированного поэта, жившего в XX веке:
Что если Ариост и Тассо,
Обвораживающие нас, —
Чудовища с лазурным мозгом
И чешуей из влажных глаз.
