НЕ ОБ ИМЕНИ, А О ЧЕЛОВЕКЕ
Потому что он вовсе не был героем. Он был самым обыкновенным парнем. Просто на него можно было во всем положиться.
Газеты того времени печатались на бумаге — непрочном, быстропортящемся пластике из древесноцеллюлозной массы. Но есть снятые с них микро.
К счастью, сохранился прекрасный очерк о Кравцове (микро № кммА2рк-2681438974), написанный Оловянниковым. Да и сам Лев Григорьевич Оловянников, несмотря на свой очень преклонный возраст, еще достаточно бодр и памятлив, и он рассказал нам многие подробности о том далеком событии. У него даже сохранилась копия последнего, неотправленного письма Кравцова.
Рассказывать об этом нелегко. Дело в том, что на фоне гигантского события всепланетного масштаба — а Великое Замыкание было именно таким событием — любая попытка рассказать об индивидуальной человеческой судьбе выглядит несколько претенциозной. Вольно или невольно приходится вести речь не о человеке, а о человечестве, ибо одному ему — человечеству — под силу укрощение мировых катастроф.
И все же мы попытались, насколько это возможно, проследить личную удивительную судьбу Александра Кравцова — активного участника описываемых событий.
Словом, судите сами.
Странное состояние — пробуждение от сна: древние считали, что спящего нельзя неожиданно будить: на время сна душа покидает тело, и пока она не вернется сама, спящий мертв. Но древние ничего не знали об электрофизикохимической деятельности клеток мозга и о свойствах нуклеиновых кислот.
За несколько мгновений проснувшийся человек вспоминает все: кто он такой, где находится, что ушло в прошлое и что предстоит…
Еще не открывая глаз, Кравцов представил себе, что над ним привычный с детства беленый потолок с лепной розеткой в середине. Потом, все еще не открывая глаз, он понял, что розетка находится за двенадцать тысяч километров отсюда, а здесь над ним — узкие доски, крашенные белой эмалью, а по ним бродят, переливаются отблески океанской зыби. Он вспомнил все и с неудовольствием открыл глаза.
Будет жаркий день с неподвижным воздухом. Будут споры с Уиллом. Да, сегодня у них русский день: они будут разговаривать только по-русски. Он, Кравцов, будет готовить еду по своему усмотрению. Чем бы отплатить Уиллу за вчерашний омлет, политый кислым вареньем из крыжовника?
Он надел защитные очки, вышел на палубу, взглянул на полуоткрытую дверь каюты Уилла. Оттуда доносилось жужжание электробритвы: старый педант скорее отдаст себя на завтрак акулам, чем появится утром с небритой физиономией. Что до Кравцова, то он уже второй месяц ходит небритый. Все равно на триста миль окрест ни одной живой души. Но дело даже не в этом. Кравцов знал, что его реденькая коричневая бородка раздражает Уилла, а это доставляло ему не то что радость, а… ну, развлекало его, что ли.
— Доброе утро, Уилл, — сказал Кравцов. — Что бы вы хотели на завтрак?
— Доброе утро, — раздался за дверью ворчливый голос. — Вы очень внимательны, благодарю вас.
Кравцов хмыкнул и пошел на камбуз. В раздумье постоял перед холодильником, затем решительно направился к полкам и взял жестянку с гречневой крупой. Гречневая каша на завтрак — как раз то, чего Уилл терпеть не мог.
Пока поспевала каша, Кравцов обошел плот. Это заняло с полчаса: круглый плот имел пятьсот метров в диаметре. Он был неподвижен, хотя и не стоял на якорях: здесь, над глубочайшей океанской впадиной, якорная стоянка была невозможна.
Шесть мощных гребных винтов удерживали плот на месте: три винта — правого вращения, три — левого. Спущенные за борт датчики непрерывно сообщали электронно-вычислительной машине все, что надо, о ветре, волне и течении, машина непрерывно обрабатывала эти сведения и давала команды на приводы винтов.
Винты второй группы — тоже шесть — стояли вертикально под плотом. Они противодействовали крену и качке. Как бы ни бесновался океан — Кравцов и Уилл дважды убеждались в этом, — плот оставался почти неподвижным; его дрейф не превышал ста метров, и колонна труб, проходившая сквозь плот до дна океанской впадины, отклонялась от вертикали меньше чем на один градус.
Самые высокие волны не достигали края палубы, поднятой на тридцатимётровую высоту. Только ветер изредка швырял на нее клочья пены, сорванной с гребней штормовых волн.
Сегодня, как всегда, все было в порядке. Атомный котел исправно грел воду, опресненную ионообменными агрегатами, пар исправно вращал роторы турбин. Генераторы электростанции работали на минимальном режиме, потому что океан был тихим, оправдывая свое старинное название. Излишки энергии шли на побочное дело — электролиз серебра, содержащегося в океанской воде, что в какой-то степени окупало немалые расходы Международного геофизического центра.
Автоматика работала безотказно. Кравцов поглядел на синюю океанскую равнину, мягко освещенную утренним солнцем. Первое время у него дух захватывало от этой величественной картины. Теперь океан вызывал у него только скуку, больше ничего.
“Двадцать семь дней до конца вахты”, — подумал он и поскреб бородку под левым ухом — новая, благоприобретенная привычка.
Кравцов прошел к центру плота, где возвышалась стопятидесятиметровая буровая вышка, посмотрел на ленту в окошке самописца. Взгляд его стал внимательным: за минувший день слабина талевого каната увеличилась на пятнадцать миллиметров. Еще вчера они с Уиллом заметили, что канат чуть-чуть свободнее обычного, но не придали этому значения. Однако пятнадцать миллиметров за сутки?..
Уилл плескался в “бассейне” — небольшом участке океана, огороженном противоакульей сеткой. Ровно в четверть восьмого он вылезет из лифта, отфыркается и скажет: “Сегодня очень теплая вода”. В сухопаром теле Уилла сидела точная часовая пружина, заведенная раз навсегда, Кравцов положил в кашу масло, посолил ее, заварил чай и вышел из камбуза в тот самый момент, когда Уилл поднялся на палубу. Кравцов вяло отсалютовал ему рукой. Уилл кивнул, стянул с головы белую резиновую шапочку, согнал ладонями воду с загорелого тела и сказал:
— Сегодня очень теплая вода.
— Кто бы мог подумать, — буркнул Кравцов.
Они завтракала под навесом. Уилл словно бы и не заметил гречневой каши. Он надрезал булку, зарядил ее толстым ломтем ветчины и налил себе в стакан чаю и рому.
— Напрасно вы не едите кашу, — сказал Кравцов.
— Спасибо. В другой раз, — спокойно ответил Уилл. — Как вы спали?
— Плохо. Меня мучили кошмары.
— Не читайте на ночь журналов на эсперанто.
— Лучше заниматься эсперанто, чем лепить из пластилина отвратительных гномов.
— Да, — сказал Уилл, отхлебывая чай с ромом. Мне пока не удается вылепить вас. Может быть, потому, что я не совсем ясно представляю себе вашу духовную сущность.
— Духовную сущность? — Кравцов, ухмыльнувшись, посмотрел на короткий седоватый ежик Уилла. — Хотите, расскажу сказку? Заяц спросил у оленя: “Зачем ты носишь на голове такую тяжесть?” — “Как зачем? — отвечает олень. — Для красоты, конечно. Терпеть не могу тех, кто ходит с пустой головой”. Заяц обиделся и говорит: “Зато у меня богатый внутренний мир”.
Уилл молча набивал трубку рыжим табаком. Но Кравцов видел по прищуру его глаз, что он размышляет над сказкой.
— Теперь я расскажу, — сказал Уилл, окутываясь дымом. — Один ирландец попал в лапы к медведю. “Вы хотите меня съесть?” — спросил он. Медведь сказал: “Да, я вас съем”. Ирландец говорит: “Но как вы будете есть меня без вилки?” Медведь был очень самолюбив, не хотел признаться, что не знает, что такое вилка. Думал, думал и говорит: “Да, вы правы”. И отпустил ирландца.
— Это все?
— Да, это все.
