«вязкость» только сейчас пришлось помянуть… Вы верите в чудеса? Нет? Я тоже. Думайте, коллега, думайте.
Туманов молчал. Калантаров зорко оглядел присутствующих и направился к Гоге.
Гога, словно бы нехотя, привстал и вяло ответил на приветствие.
— Ты нездоров? — спросил Калантаров.
— Нет, у меня все нормально. — Гога показал глазами на Глеба: — А вот ему плохо. Очень плохо…
Глеб уловил, что разговор о нем, бросил ветку акации в кресло и, упрятав кулаки в карманы, побрел к выходу.
Астра внезапно утратила к беседе всякий интерес. Чернобородый Казура подобную перемену не мог не заметить и, как это иногда случается с застенчивыми людьми, обиделся и перестал смущаться.
Квета слушала его с возрастающим удивлением и симпатией. Федот Казура был действительно великолепен и чем-то поражал воображение.
Гога чувствовал себя очень несчастным.
Калантаров подошел к Туманову и тихо сказал:
— Давайте сверим часы… Совпадает? Отлично. Ровно через час проведете цикл эр-позитации на малой тяге. Я, вероятно, буду отсутствовать.
6
Кольцевой туннель вокруг диспетчерской был довольно просторен и хорошо освещен, а там, где он соприкасался с куполом диспетчерской, по бесконечному кольцу тянулась черная стена из литого альфа- стекла. Это черное зеркало придавало туннелю странное своеобразие, которым даже пользовались, но каждый по-своему. Гога, бывало, надолго останавливался у стены, глубокомысленно разглядывая собственное отражение, слегка растянутое по горизонтали.
Ваал любил, раскинув руки, прижаться затылком к скользкой поверхности и шлепать ладонями.
Калантаров, когда проходил вдоль туннеля, то и дело касался пальцем стены, будто смахивал несуществующую пыль, а потом этот палец долго разглядывал. Похоже вела себя Квета. С той только разницей, что пальцем она выводила узоры. Туманов, казалось, этой стены совершенно не замечал. Однако, забывшись, иногда выстукивал стену костяшками кулака, как заправский кладоискатель. Но лучше всех знал эту стену Глеб. Она обладала многими любопытными свойствами: она загадочно опалесцировала радужными. овалами, если вприпрыжку бежать вдоль туннеля; тихонько звенела, если прижаться к ее поверхности ухом; возвращала дрожащее эхо, если как следует стукнуть в нее кулаком. А главное, она помогала думать… Когда у них что-то не ладилось, то, прежде чем разбрестись по каютам, по залам счетных машин, кинотек и салонов, они, бывало, часами ходили, стояли, сидели вдоль черной стены и думали. И обычно всегда у кого-нибудь возникала Идея!.. Идеям, казалось, не будет конца, как нет конца у кольцевого туннеля.
И вот все кончилось. Круг завершен…
Глеб, как слепой, едва не налетел на Дюринга, обошел его и, не оглядываясь, побрел вдоль туннеля.
— Одну минуту, молодой человек, — мягко окликнул Дюринг. Можно?
Глеб задержался, с неудовольствием окинул толстяка вопросительным взглядом.
— Вы мне нужны буквально на одну минуту, — сказал Дюринг. — Если это вас не затруднит. — Его румяное лицо излучало доброжелательность.
Он поднял руку и чуть пошевелил короткими пальцами. Глеб невольно смотрел, привлеченный странной жестикуляцией.
— Забавно, не правда ли? — спросил Дюринг. — Кажется, будто пальцев больше пяти.
— Да… — Глеб замер. — Как вы это делаете?
— Очень просто. Вот смотрите еще… И еще… Это очень полезно, мозг отдыхает. Чем больше вы смотрите, тем глубже мозг отдыхает… Ну вот, а теперь нужно немного расслабиться… та-ак… Мышцы тоже должны отдыхать. Мышцы горла и рук можно расслабить совсем… Хорошо. Дышится много свободнее, правда? Глубже, глубже дышите… та-ак… а живот можно слегка подтянуть. Полный вдох, свободный выдох — раз и два, раз и два, в таком вот ритме… Великолепно. Теперь я буду очень медленно и осторожно касаться вас пальцами, а вы представьте себе, что там, где я касаюсь, ощущается слабый укол… Ничего, сначала это немного трудно, потом появится опыт… Вот видите, это даже приятно. Здесь, Здесь… И здесь… Ну и, пожалуй, достаточно.
Глеб открыл глаза.
— Я спал? — спросил он.
— Не думаю. Как самочувствие?
— Не знаю… — Глеб подвигал плечами. — Наверное, все в порядке.
— Сделайте несколько легких гимнастических движений. Любых, какие вам больше нравятся. Таак… Теперь хорошо?
— Хорошо, — ответил Глеб. — Легко и приятно… Будто гора с плеч. Как вам это удается?
— Я ведь не спрашиваю, как вы за девять секунд ухитряетесь… фюйть… на орбиту Сатурна!
Глеб рассмеялся: — Понятно! Гипностатический психомассаж?
— Я рад, что ваше самочувствие улучшилось. — Дюринг вежливо улыбался.
— Но все равно мне нужен отпуск, — сказал Глеб.
— Море?
— Да, в частности, море. Земля.
— Понимаю. Запахи леса, ветры, шорох листвы.
— Нет. Берег тихой лагуны и много песка. Безлюдье и дюны. И чтобы тихая звездная ночь… Звуки фортепиано…
— В миноре, — добавил Дюринг. — Между прочим, меня наградили прозвищем Фортепиано только за это… — Он поднял руку и шевельнул пальцами. Глебу снова показалось, будто пальцев больше пяти.
— Вы обиделись?
— Ну что вы, как можно! И потом, в отношении прозвищ я убежденный фаталист. — Дюринг заторопился: — Приятно было побеседовать. К сожалению, мне пора.
— Спасибо… — пробормотал Глеб. Он посмотрел Дюрингу вслед. И увидел Калантарова.
Калантаров посторонился, пропуская Дюринга в дверь, внимательно взглянул на Глеба и тихо спросил:
— Как дела, оператор?
Глеб устало сказал:
— Давайте в открытую?
— Давно пора. То, что ты разобрался в теоретических выкладках Топаллера, весьма похвально. А вот то, что ты раскис по этому поводу…
— Нет, не по этому. Дело в другом. Я теряю веру в вашу гениальность.
— Гм… Ты отстал от жизни на тридцать веков. Ибо чуть позже мир изобрел для себя отличную заповедь: не сотвори себе кумира.
Глеб покачал головой:
— Моим кумиром были не вы, простите. Моим кумиром были идеи, которые вы умели выращивать в наших преданных вам головах. А после трех-четырех уравнений Топаллера вы растерялись.
— Ладно, — сказал Калантаров. — Какие у тебя ко мне претензии?
— Претензии?… Да никаких. Просто я хотел вам напомнить, что с некоторых пор вы, мягко выражаясь, отдаете предпочтение Меркурию.
— Чушь. Меркурианские базы располагают более мощной вычислительной техникой, только и всего.
— Топаллер неуязвим. И никакая техника здесь не поможет.
