пулями…
Вдруг я увидел себя возле елок, рядом с крепостной стеной.
По посаду бежали стрельцы, над елками, будто черные тетерева, проносились ядра. Отец был уже на стене, просунул ружье в бойницу, выпалил, закричал. Нам с братом захотелось к отцу, но мать подхватила обоих под мышки, поволокла к схорону. Там, в темноте и духоте, уже сидели немощные старики, больные и дети. Все остальные уже защищали крепость. Древняя старуха держала на груди темную тяжелую икону, люди горячо шептали молитвы.
Сверху хлынул свет, кто-то поднял кованый люк. Я оглянулся и угадал темную бороду отца - он звал нас с братом…
Теперь я увидел себя в темной угловой башне. Меня и брата обступили разгоряченные боем люди. Отец, словно перед печью, встал перед нами на колени.
– На вас надежа… Бегите, аки вепри бешеные. Молодший - в Котельно, в крепость, старшой - на озера, там наши братья с неводом.
Подземный ход был тесным, словно барсучья нора, пахло землей, гнилью. Первым во тьме полз братишка, я поспевал за ним, изо всех сил работал локтями. Ползли долго, устали, выбились из сил. Но отдыхать было нельзя: в крепости осталась лишь половина защитников, врага не ждали, лучшие бойцы уехали на лов на Лиственное озеро, богатое снетком и лещом.
Наконец тускло забрезжил свет, и прямо перед собой мы увидели воду. Братишка припал к воде губами, жадно напился. Мы были словно в выдрином гнезде, выйти откуда можно было только через воду. Я нырнул первым, чуть не задохнулся, но вдруг увидел яркий густой свет…
Брат вынырнул полуживой. Мы стояли по грудь в воде. Рядом был берег. Я не раз ставил здесь переметы и не знал, что рядом подземный выход. Лиственка текла по лесу, как по ущелью, свет падал сверху, высвечивая каждую песчинку.
Русло было завалено валунами и почерневшими колодами.
Под камнями и колодами отец не раз руками ловил огромных налимов…
Некогда было выжать мокрые рубахи и порты - бегом бросились к лесной поляне, где паслись кони. Брат остановился, чуть не закричал, но успел ладонью зажать рот. Под елью, в брусничнике, лежала немая пастушка. Платье ее было сбито на голову, на ногах застыла кровь, груди исколоты чем-то острым… Пастушка мычала, пытаясь стянуть платье с головы.
Словно во сне я развязал узел, увидел дикие, потемневшие от страха глаза.
– Палаца! Палаца! - закричала она вдруг. Я понял, пастушка хотеласказать слово “палачи”.
Коней на опушке не было - всех увели ливонцы. Брат нырнул в чащу, нобежал по солнцу туда, где на холмах стояло Котельно. Ош мог и не бежать, ветер дул в ту сторону, в Котельно, видно, уже услышали пальбу. Я бежал из последних сил - озера лежали за лесом, за холмами, там пушечного грома наверняка не было слышно.
Наверно, я бежал быстро, потому что вдруг неожиданно увидел равнину воды с зелеными шапками островов. Я молил бога, чтобы стрельцы с неводом оказались на моем берегу, до другого берега еще целая верста.
Рослые, раздетые до пояса парни тянули крепкий льняной канат, взбаламученная неводом вода бурлила, словно кипяток в котле. Я вбежал в воду, закричал не своим голосом.
Стрельцы закружились, словно на карусели, схватили ружья, бросились на луг, где паслись кони. Огромные лещи перепрыгивали через поплавки брошенного невода.
Рядом, между озер, была большая деревня, я побежал туда.
Услышав страшную весть, люди хватали ружья, рогатины, выводили коней.
Потом я увидел себя возле крепости. Стена ее была проломана, башня разбита. Возле пролома валялась опрокинутая, брошенная ливонцами пушка. На откосе холма лежали убитые ливонцы - в тяжелой кожаной обуви, в коротких куртках со стальными защитными пластинами, в шлемах - саладах, похожих на печные судки.
Одна из сторожевых башен почти целиком сгорела, на ее месте костром лежали черные обугленные бревна, все вокруг было засыпано пеплом. Головни чадили, летела сажа, черная и зернистая, будто порох. Я стал искать мать и отца, но меня остановили, не пустили, кто-то сказал, что наутро будут похороны, и тогда я увижу родителей, а пока они со всеми убитыми лежат в часовне. Я попросил, чтобы меня пустили в часовню, но меня не пустили, я лишь узнал, что отец весь обгорел…
Задыхаясь от запаха гари, я побрел вдоль крепостной стены. Шел, пока не наткнулся на Володю. Лицо его было в саже, с белыми потеками слез.
Братишка стоял, утираясь рукавом. К нам подошла немая, обняла обоих, повела к дому. Подошел стрелец, отдал отцовское ружье, пустой рог из-под пороха и суму без пуль - отец все расстрелял…
Вернулись в дом. Немая собрала рассыпанную малину и пули. Возле чана лежала та, которую отец отлил последней, я поднял, положил за пазуху.
После ужина легли спать, немая на нашу с братом кровать, мы на ту, где спали отец и мать. Среди ночи брат вскочил, убежал к немой, прижался, обнял.
Я подумал, что, когда вырасту, женюсь на немой…
Наконец я очнулся. Луны не было, сквозь разрывы в стрехе сочился утренний свет. Послышались шаги, хозяйка подошла к сараю, позвала завтракать.
На столе в чугунке дымилась вареная картошка, стояла плошка с льняным маслом, которое тетя Проса по-старинному называла алеем. Хозяйка вообще была ходячим словарем старопсковского языка. Подвал она называла подызбицей, брюкву - калицей, морковь - барканом, метель - веялицей, ковшик у тети Просы был корцом, аист - калистом, а журавль - жоровом.
Садясь за стол, хозяйка весело сообщила: - Ну, вчера в магазине и битва была!
Когда заговорили о молодой вдове из соседней деревни, тетя Проса оживилась вдруг: - Во, боек-баба… А я в болезнь попала.
Я нелестно отозвался об одном из соседей, но старуха меня не поддержала.
– Возьмем Миколая нетель, резать: он старый боец.
Не согласилась она со мной и когда я похвалил одного из здешних парней.
– Ничего парень, да горло емкое!
Выслушав новый мой сон, тетя Проса призадумалась.
Вдруг улыбнулась лукаво: - Когда молодой - в темнозорь девки снятся…
Я попросил хозяйку рассказать, как ставили ее избу, кто рубил, кто помогал.
– Костя Цвигузовский рубил, пулеметчиком был в войну, рука пораненная. Работал ладно, а я помогала. Под угол по закону полтинник серебряный положили. И потом - все по закону…
Я попросил объяснить, рассказать по порядку.
– Закон простой, - улыбнулась тетя Проса. - Когда в новый дом входишь - первым кота пускаешь, кот листлив, марьяжен, живо хозяина уговорит.
Я знал, что хозяином прежде в деревне называли домового.
– Потом петуна несешь, - продолжала тетя Проса, - петун сердитый, как закричит, затопает - хозяина на печь загонит… Огонь в доме зажигать не положено - огонь приносят.
Угли горячие из другой печи, из другого дома… Деревню немец пожег, домов не было, так я в костре углей набрала…
Я сказал, что слышал об этом, что это языческие обряды.
– Еще не все, - улыбнулась старуха. - Вечером по закону вино было, сама чарку пригубила. Косте поднесла.
Он быстро хмелеет, песню запел, а потом на сено, на свое место убрался. Немного винца, правда, я оставила, налила в чарку - для хозяина. Если не выпьет - беда, значит, и дом не по нраву, и жильцы не по нраву… Легла я, заснула сразу.
Подглядывать-то нельзя, и двери закрывать нельзя - обидится…
Хозяйка помолчала, уйдя в милое ей прошлое.
– Проснулась - чарка пустехонькая. Радуюсь, а Костю спрашиваю: “Уж не ты ли, борзун полосатый, в рот опрокинул?” А Костя мне в ответ: “Не помню, теть Прос, не помню…”
Увидев, что я записываю ее слова, тетя Проса весело похвалила меня:
