Псковичи стояли на откосе. Это был давний обычай: ждать врага на высоте - на крепостной стене, на угоре. От реки до оврага встало молчаливое пешее воинство. Князь Дмитрий построил пехоту не в ровную линию, а похожей на изогнутый лук дугой. Легко сломать толстую, но ровную дубину, но попробуй сломай гибкий лук. Не было видно лишь стрелы, но русичи знали - стрела наготове: в дубраве, в густой тени затаился Засадный полк воеводы Боброка…
В третий раз я увидел Пересвета. Его конь стоял рядом с конем князя Дмитрия, монах и князь о чем-то говорили, Чуть в стороне были пешие монахи с огромными щитами и тяжелыми копьями, похожими на рогатины. Видно, Сергий Радонежский наказал своим воинам быть рядом с князем, заслонить его, спасти, когда он окажется в самой гуще боя.
Русское и татарское войско разделяла лишь узкая полоса ковыльного поля. На середину его вылетел огромный богатырь в русской кольчуге и русском шлеме. Не русскими были только одежда и щит, обшитый воловьей кожей. Полудикий степной конь, выбиваясь из сил, нес на себе грозного, разъяренного всадника.
– Ну и голова! - выдохнул мой товарищ.
Князь резко взмахнул рукой. Пересвет ожег плетью коня, прилег к его холке, полетел прямо на кипящего яростью врага.
Тот словно ждал этого - направил коня навстречу.
Стало вдруг тихо-тихо, только дыхание коней, яростный стук копыт…
Вдруг затрещало. Копье Пересвета легко расшибло татарский щит, вошло в грудь всадника и сломалось посередине.
Копейщики делали древко копья сухим, ломким: если копье не ломалось, у всадника могло вырвать руку. Татарин ударил мимо щита, копье его было не таким, как копье Пересвета, после удара не сломалось, выскользнуло из рук ударившего и осталось в груди Пересвета. Монах с копьем в груди и его враг с обломком копья оказались рядом друг с другом. Обливаясь кровью, татарин рвал из чехла нож, но Пересвет опередил его, с левой руки в бешенстве бросил щит, попал в огромное лицо вражеского воина. Щит раскололся на части, татарин выронил нож, наклонился, и степной конь, одурев от ужаса, метнулся в сторону Дона с мертвым всадником на спине.
У Пересвета хватило сил вырвать из груди копье, хлынула кровь, н огромный вороной конь понес в сторону погибшего всадника…
Дико, волчьими голосами закричали татары…
– Прощай, брате. - Товарищ сорвал с головы шлем, в глазах его светились слезы…
Вдруг все пришло в движение, заржали кони, вздрогнула от дикого крика степь, бешеный стук копыт слился в глухой грохот.
В.идение исчезло. Я увидел, что сижу над открытыми записями. Лиловато отсвечивал “видящий” шар, в открытое окно дул теплый ночной ветер, Антон спал на соседней кровати, с фотографии задумчиво смотрел его дядя.
И в который раз я склонился над его торопливыми записями.
В бурю на Чудском озере я видел, как стеной надвигается страшный черный вал. Там, на озере, не было защиты, но каким-то чудом я остался живым.
Копейщики изо всех сил держали рогатины и копья, крепко упирая в землю их древки. Словно в страшном сне, увидел оскаленные морды коней, лица в малахаях, будто лес в бурю, затрещали копья. Сшибка была бешеной и короткой, и сразу качалась сеча - злая, долгая. Первых убили или спешили копейщики, но за первыми были вторые и третьи - на боевых конях, с кривыми тяжелыми саблями - давили конями, бешено рубили…
Тяжелая моя рогатина раскололась, как сухая ветка, прямо перед собой увидел коня без всадника. Если бы у меня был меч, а не топор, конь просто подмял бы меня. Коротким ударом лесоруба хлестнул в лоб коня, сшиб и увидел морду второго. Всадник, визжа от ярости, ехал прямо на меня. Отец и братья всегда учили меня беречься сабли: полоса сабли крива, крив и непонятен ее удар. Нужно было открыться, чтобы враг, поверив в удачу, раскрылся сам, не ожидая подвоха.
Рука с боевым топором длиннее руки с саблей, и татарин рухнул с перерубленным правым плечом. Он еще рвал из-за пояса левой рукой кинжал, когда его смяли конем…
От страшного удара потемнело в глазах… Очнулся в трясине, рядом с другими ранеными. Щита и шлема на мне не было, голову ломило как от угара…
Топор остался со мной, опираясь на него, как на клюку, я встал и увидел небывалую сечу. Бой шел на всем огромном поле, на мочажинах и болотинах.
Что-то случилось со мной: я видел, как летят стрелы, как рвут кольчугу мечи; все как-то замедлилось, взгляд мой стал быстр и далек, как взгляд боровой птицы.
Татары старались поглубже вклиниться в русское войско, ко ратники бились плечом к плечу. Кружился страшный водоворот битвы, мечи и сабли метались, как в бурю мечется озерный камыш. Низкорослые степные лошади в страхе задирали головы, дико ржали. От ударов мечей, сабель и топоров о броню стоял глухой звон…
В дикой тесноте, в толчее трудно стало действовать длинным оружием, в ход пошли кинжалы и засапожные ножи… Отбиваясь топором, рядом с собой увидел я товарища. Он врукопашную бился с огромным татарином, татарин намертво вцепился в него, кусал, словно сумасшедший волк. Я успел увидеть, как друг высвободил руку, дотянулся до голенища, коротко ударил великана в бок тонким ножом. Татарин оскалился от ужаса и ярости, мешком рухнул в траву. Но следом надвигался конный враг, торопился достать русского кривой саблей.
Товарищ приподнял насмерть раненного великана, бросил навстречу…
Передо мной бешено рубился незнакомый псковитянин. У него был двуручный немецкий меч. Отчаянный воин разваливал всадников, будто еловые плахи…
Вражеские конники накатывались волна за волной, их сбивали с седел и убивали, но ряд за рядом таяли и ряды русского войска. Все больше становилось убитых: чтобы продвинуться вперед, приходилось перебираться через лошадиные туши и погибших людей…
Прямо передо мной конник зарубил молоденького ратника.
Увидев меня, татарин вновь яростно вскинул окровавленную саблю, но я опередил его: ударил топором.
От деда я слышал, что и в старину на Чудском озере псковитяне рубили врагов топорами. Меч страшен, остер, но удар топора проламывает лучшую броню, от тяжелого топора не спасет и кольчуга.
Воины бились по-разному: кто с холодным отчаянием, кто горячо, с яростью; в глазах бьющихся были боль, страх, храбрость, отчаяние, иной дурел, потерянно шел навстречу гибели, другой цеплялся за жизнь, раненый, истекая кровью, продолжал размахивать мечом.
В самой гуще сечи увидел я князя Дмитрия. Светлые волосы его развевались, меч взлетал, как острое серебристое крыло. Князь умел воевать, знал трудную науку рубки мечом. Воины, что бились рядом с князем, были под стать ему. Будто молодую траву, косили татары ратников, а княжеские воины все еще продолжали биться, словно им не было смерти.
Я хорошо видел князя, потому что пробивался к нему, бил топором в спину спешившихся татар. Я знал древний способ усиливать удар топора: отец научил меня ему, когда валили деревья.
Мелькнуло окровавленное лицо моего товарища, он тоже пробивался на помощь князю…
Рядом с Дмитрием рубил врагов огромный монах - тот, что сидел ночью у костра вместе с Пересветом. Монах был левшой, рубил с левой руки. Ударив, коротко крестился правой.
Воины уже начали уставать, чуть медлили, задыхались, иной уже шатался как пьяный. Раненые молча ложились в траву, на них наступали, их топтали конями. Обезумев, метался среди людей конь без всадника. Кто-то ударил его мечом, ноги коня подломились, и он тоненько, будто жеребенок, заржал…
Сеча шла и в воде: на поле воинам уже не хватало места.
Летописец потом написал правду: вода кровью текла в Дону и Непрядве.
Вдруг я увидел всадника. Он был рядом, летел на моего товарища. Болото обманчиво, и воин пустыни не видел опасности. Конь оступился, осел, по брюхо ушел в мшистую топь. От ярости смуглое лицо всадника посерело. На мгновенье я увидел лук, изогнувшийся, как огромная змея, острую оперенную стрелу. Враг целился в грудь товарища, зная, что не промахнется.
