порцию прохладной солёной воды. Грудь словно взорвалась, в глазах, вместо тёмных очертаний каменной гряды, вспыхнули цветные искры, верх и низ потерялись. Он попытался грести руками, удерживая себя на плаву, стремясь глотнуть спасительного воздуха, но глотнул опять воду. Огонь внутри вспыхнул ещё сильней, так сильно, что терпеть уже было нельзя. И сознание не выдержало — отключилось.
Родинка на плече, чёртово пятно, было и у деда. И далее — через поколение. Но предки Владимира носили эти тайные знаки спокойно, без катаклизмов. Род Калининых был дворянским, история его была неплохо задокументирована. Прадед, Илья, в год революции самовольно, без родительского согласия, женился на простой девушке из рабочей семьи. В восемнадцатом у них родился сын, которого назвали Владимиром. Сестра и мать прадеда эмигрировали в двадцатом. Сам же он был весьма ценен для советской власти из-за профессии — разведчик-геолог. Да и не было у него причин ссориться с Советами. Длинные командировки по всей стране, экспедиции. Домой, в Москву, приезжал редко и ненадолго — не до политики, успеть бы с женой повидаться.
В воспитании сына почти не принимал участия. Хватился, когда было уже поздно: в страшном тридцать седьмом году сын его бросил университет и объявил, что хочет стать священником.
Тогда таких заявлений не прощали, но Калининым неожиданно повезло: семью даже не разделили, а всего лишь выслали из столицы в маленький уральский поселок Подозёрск. Там, под хребтом Ирендык, начиналась стройка убежища для правительства на случай возможной войны. Вскоре посёлок засекретили, убрали с карт. В результате ни войны, ни репрессий Калинины не видели, если не считать репрессией полувековое заточение в уральской глубинке. Здесь и умер прадед Илья в 1969 году.
Владимир, дед нынешнего Владимира, избрав духовный путь, добился своего — построил в посёлке церковь и вёл в ней службы. Женился, и единственный его сын Иван повторил бы отцовскую судьбу, если бы не перестройка. Секретный объект в Подозёрске стал хиреть, обрастать левыми фирмочками, выпускать фонарики и автомобильные сигнализации. А в девяносто пятом, когда всё вообще рухнуло, семья разделилась. Дед остался в своем храме, а Иван с единственным сыном Володей, окончившим среднюю школу, переехал в Иваново.
— Ну, не шали, давай, открывай глаза…
Кто-то несильно хлопал по щекам. Огонь в лёгких по-прежнему полыхал, но воздух вокруг был и можно было дышать. Кто-то склонился над ним… Кажется, Сергей. Похоже, это яхта, большая носовая палуба… Под спиной доски. Внутри всё горит, тошнит…
Владимира несколько раз вырвало солёной водой.
— Очухался, красавчик! Ну, все путём. Теперь не страшно, будешь жить, — успокаивал его Сергей.
Владимира поставили на ноги, вытерли полотенцем, накинули на плечи махровый халат и отвели под руки в каюту. Он опустился на диван и лежал без мыслей, без чувств, без движения. Охранник не уходил.
Когда боль в груди немного отпустила, начался кашель. После кашля пришла некоторая ясность мысли, и Владимир решил узнать, что произошло.
— Я, кажется, тонул…
— Ну да, тонул. Если бы я отстал от тебя ещё метров на десять, ты был бы покойник. И так отключился минуты на три.
— Как же это получилось?
— А это тебя надо спросить. Ты не собирался утопиться?
— Нет, конечно. Хотел поплавать.
— Плаваешь ты плохо. Пока Паши нет, больше никуда тебя не пущу. Даже на горшок водить буду. Ладно, давай вздремни. Держи таблетку.
Владимир не имел морального права спорить с человеком, который только что его спас. Он проглотил таблетку, лёг поудобнее и, уже отключаясь, пробормотал:
— Спасибо, Серёга…
Мать Володя почти не помнил. Она была, что называется, непутёвой — работала в клубе, играла на гармони на свадьбах в посёлке и очень быстро спилась, а потом и вовсе исчезла. Ушла в лес и не вернулась. Скорее всего, погибла, встретив на охранной полосе патруль. В окрестностях Подозёрска полно было мест, где ходить не разрешалось: какие-то шахты, засекреченные причалы на озёрах, участки леса с земляными провалами. Исчезновение людей здесь было обычным делом. Странно, но мать не посещала его во снах и не оставила почти никакого эмоционального следа.
Гораздо больше помнился дед Владимир, высокий, за метр девяносто, не согнувшийся до старости. Помнилось его рукопожатие, от которого кряхтели даже здоровенные мужики. И его мощный бас, гудевший в храме, как колокол. В нём было нечто магическое, вероятно, передававшееся вместе с таинственной семёркой на плече.
Отец почему-то не унаследовал дедовой веры, вырос атеистом и, отчасти, карьеристом. С дедом он не ладил, в Подозёрске ему было тесно и душно, и при первой же возможности он сбежал, согласившись занять пост заместителя директора одной из фабрик в областном центре Иваново, в четырёх часах езды от Москвы.
Яхта вернулась к побережью Испании и бросила якорь у того самого маяка, который обозначал груду хлама на дне. Правда, никто не знал, что увидел там Владимир, никто и не имел права спрашивать — все ждали возвращения Кагановича.
Олигарх приехал через пару дней и сразу всё расставил по местам. Команда получила заслуженных трандюлей за рискованное купание. Владимир был подвергнут строжайшему допросу. Ему пришлось оправдываться и заверять, что никаких позывов к самоубийству не было, а был лишь несчастный случай. Переутомился, три дня нервного напряжения сказались. В конце концов Каганович успокоился и опять нацепил свою неизменную сияющую улыбку.
— Ну ладно, пловец ты хреновый, это мы выяснили. Будем учить. Серёга, кстати, мастер спорта по плаванию, чемпионом Литвы был. Благодаря чему ты и жив. Так что придется тебе с ним в обнимку теперь ходить. Не хочется в обнимку? Меняй ориентацию!
Разговор стал шуточным, завертелся вокруг погоды и женщин, но Владимир видел, как внимательно олигарх следит за ним. Он цеплялся за каждую мелочь, за неровный вздох, отведённые глаза, за неловкое движение руки. И весёлые глаза его вспыхивали тайным тёмным огнем.
«Вот у кого особенное зрение, а не у меня, — подумал Владимир. — Я могу разглядеть сквозь него спинку кресла, стену каюты, палубу. Но не понимаю, о чём он думает. А он знает всё, о чём думаю я».
Он невольно начал разглядывать Кагановича. Светлая рубашка, брюки, ни цепочек, ни колец. Клёпки на рубашке пластиковые. В кармане брюк мобильник, простой какой-то, кажется, «Нокия». В другом кармане кусочек картона, наверное, визитка. У столика стоит кейс. Он с ним пришёл? В кейсе бумаги, ручка, упаковка салфеток, фотоаппарат типа «мыльница». А это ещё что? Коробочка? А в ней… Какая-то печатка, кольцо. Странное… Не золотое. Оно виделось совершенно тёмным, непрозрачным пятном. Удивительная вещь, такие Владимиру ещё не встречались. Любой предмет под его взглядом мог стать прозрачным, превратиться в трёхмерную схему. А тут… Абсолютная, запредельная чернота.
Каганович заметил, как вытянулось лицо собеседника. И повёл разговор в обход.
— Ну ладно, ладно, друг ты мой дорогой. Забудем. Всякое бывает, все под богом ходим… А вот скажи
