вместе со всеми подняться по гулкой лестнице на третий этаж. Я с благоговением наблюдал, как Эрнест и его друзья обращались с ружьями, прицеливались из окон, фотографировались и задавали вопросы. Кроме австрийской ракетницы, он привез австрийский карабин Маннлихера с затвором прямого заряжания.
– Это снайперская винтовка, – сказал он мне. – Я убил снайпера, который, спрятавшись на дереве, стрелял из нее по нашим солдатам.
Поскольку я был еще маленьким, меня сбивало с толку то, что он рассказывал эти чудесные истории, только когда вокруг были его друзья. Но он дал мне сверкающую медаль с портретом короля Виктора- Эммануила, висевшую на красно-зеленой ленте. И долгое время я отказывался выходить из дому, если на моей рубашке не была приколота эта медаль. Я был единственным из детей, которых я знал, чей брат побывал на войне в Италии, и у меня была медаль, доказывающая это. В те дни я не знал, что единственными американскими частями в Италии вплоть до окончания войны были подразделения Красного Креста.
Подлинные военные награды Эрнеста, серебряная и бронзовая медали, хранились в отороченной бархатом шкатулке в его комнате наверху. Серебряная медаль была вручена ему королем Италии. Он показывал их только друзьям, которые видели другие трофеи. Позднее Эрнест отдал ее местной, необычайно красивой девушке.
Эрнест со своей девушкой Катрин Лонгуэлл часто отправлялись на байдарке по реке Дэс-Плэйнес.
«Мы проходили на веслах по нескольку миль, – рассказывала она мне много лет спустя, – а в другое время мы приходили ко мне домой, читали написанные им рассказы и ели маленькие итальянские булочки, захваченные им из города».
Той весной, в один из воскресных дней, большая группа итальянских друзей Эрнеста зашла в наш дом. Во главе нее был ветеран Манфреди, с которым он познакомился в Милане во время войны. Огонь для приготовления пищи разожгли в двух местах на улице Айова-стрит рядом с нашим двором. Спагетти и мясные шарики готовили на открытом воздухе ради праздника в честь лейтенанта Эрнесто и мисс Лонгуэлл. Бросалось в глаза изрядное количество красного вина, и Эрнест сделал все возможное для успокоения наших родителей. Он напомнил им о том, что они оба совершали путешествия по Европе, а его друзья были приучены к традициям Старого Света. Отец отказался принять этот душевный настрой, но Эрнест и Катрин безмерно наслаждались весельем.
Когда мое благоговение четырехлетнего младшего брата перед Эрнестом превысило все допустимые границы, я стал настоящим проклятием. Однажды мне было приказано идти вниз, прочь от ружей со щелкающими затворами и сверкающих клинков. Эрнест разговаривал с Джеком Пентекостом, другом детства и одним из членов отряда Красного Креста в Италии. Они оба сурово посмотрели на меня, и Эрнест произнес:
– Иди-ка вниз, братишка, а не то мы засунем тебя в машину для битья.
– А что это такое? – с дрожью в голосе спросил я.
Они наперебой начали рассказывать о чудесной европейской машине, в которой маленьких мальчиков хлещут ремнем до крови. Там лопасти вращаются со всех сторон, и никто не устает от порки, кроме маленьких мальчиков. Несомненно, была еще масса всяких ужасных подробностей, но я уже скатился вниз, подальше от этого кошмара, и ничего не слышал.
Наша семья и друзья Эрнеста скоро перестали обращать внимание на его ежедневное времяпрепровождение. Это не уняло бунтарский настрой Эрнеста найти самого себя в окружении атмосферы многострадального терпения, которое некоторые семьи испытывали по отношению к трудновоспитуемым молодым людям. Наш отец перешел от восхищения военными подвигами Эрнеста и приобретенным им жизненным опытом к ворчливому беспокойству о его здоровье.
Во время учебы в колледже Эрнеста часто беспокоили боли в горле. Полагали, что это, возможно, было вызвано инфекцией, занесенной в миндалевидные железы, почти вырванные концом палки, когда он был ребенком. Боли в горле стали постоянной неприятностью. В конце концов отец показал его своему другу со времен учебы в медицинском колледже, доктору Уэсли Гамильтону Пэку, специалисту в области лечения глаз, ушей, носа и горла. Тот аккуратно удалил эти железы, но сразу после операции Эрнест получил серьезную инфекцию горла.
Многие годы, подобно дедушке Хемингуэю с его раной, полученной от артиллерийского снаряда, Эрнест мрачно иронизировал по этому поводу.
– Я чуть не умер, когда мне выдрали эти железы. Это все после того, как я выжил на этой чертовой войне, – говорил он.
За сорок лет, прошедших после операции, он страдал от болей в горле больше, чем любая оперная звезда.
Первое послевоенное лето на Уоллун-Лейк стало чудесным для меня, потому что Эрнест был рядом. Удовольствие в этой компании было полностью односторонним. Как-то ранним утром, вскоре после переезда в коттедж, пока остальные еще спали, я вышел во двор. Вдруг из-под крыльца донеслись странные звуки. Тихонечко я распластался на земле и заглянул под пристройку. Прямо на меня смотрели два больших кролика бельгийской породы с рыже-белым окрасом. Они показались мне настоящими чудовищами, когда мы обменялись испуганными и изумленными взглядами.
Не было загадки в том, как они попали туда. Они были с фермы Бэкона, где мы покупали молоко, яйца и кукурузу. Семья Бэкон выпускала своих кроликов из клеток, чтобы они жили на естественном корме во фруктовом саду.
Я отошел от того места и прогулялся до пляжа. Скоро до меня донесся приглушенный выстрел ружья Эрнеста. Я подумал, что он подстрелил их обоих, возможно даже с одного выстрела. Я точно не был уверен, но выглядело убедительно.
– Я думаю, что мой брат подстрелил двух кроликов с одного выстрела.
– Где это было? – хотел знать мистер Бэкон.
– Прямо у нашего дома, первое событие за сегодняшнее утро.
В тот день произошла ссора между Эрнестом и Бэконами. После за кроликов надлежащим образом заплатили. Ни в то время, ни после я совершенно не понял, почему меня сурово отругали. Голос Эрнеста звучал низко и был холодным от злости.
– Ты понял меня, малыш? – Он пристально смотрел на меня, и я кивнул. – Если ты когда-нибудь еще раз скажешь кому-нибудь то, что ты где-либо видел, слышал или догадался, что я что-то сделал, если ты только посмеешь, я сотру тебя в порошок, понял? – Он показал свои кулаки, и я снова кивнул.
Много лет прошло, прежде чем он полностью изменился. Одну-единственную вещь я действительно понял в то первое послевоенное лето. Эрнест был в возбужденном состоянии, и пребывание в кругу семьи не приводило его в равновесие.
Глава 3
То первое лето, проведенное в Северном Мичигане после пребывания наедине с самим собой на границе жизни и смерти, было временем его личного триумфа и унижения, временем неистового душевного напряжения, волнения. Эрнест совершал в одиночестве пешие прогулки по лесам. Наслаждался благоуханием сосновых иголок и свежескошенного сена, любовался лежащей в листьях папоротника только что пойманной им форелью и звуками коровьих колокольчиков, далеко разносящихся в спокойном вечернем воздухе. Он был подобен зверю, вернувшемуся в места, где он вырос, и убедившемуся, что все осталось таким, каким он сохранил в своей памяти.
Строгие родительские ограничения остались в прошлом, хотя мать и отец полностью не осознали этого факта. Эрнест, бывший лейтенант Красного Креста, был наделен особой индивидуальностью. Как бывший корреспондент газеты и офицер, участвовавший в военных сражениях и получивший ранения, Эрнест жил более глубокой внутренней жизнью, нежели его друзья. Он иногда пребывал в дурном настроении, словно еще не решив, как с этим бороться. Он еще раз выступил перед группой граждан в Петоски с воспоминаниями о своем военном опыте. Перед этим он оделся в итальянскую униформу, а затем разрешил себя сфотографировать. Но уже не было того безграничного энтузиазма, как в первые дни после возвращения домой. Больше всего он любил встречаться со старыми друзьями, ходить на рыбалку. Он старался держаться подальше от людей, которые лично не испытали всего того, через что ему не так давно пришлось пройти самому.
Тем летом, в перерывах между рыбной ловлей, Эрнест много писал. Он излагал на бумаге то, что
